— Верно, — с усмешкой заметил Митька. — Тогда — в путь. Только вот куда?
Посовещавшись, решили идти по тракту до самой Онеги-озера, а уж там, с попутным обозом, до Холмогор или Архангельска.
— Я — на карбасы наймусь. Митька, грамотей, в приказную избу, а ты, Василиска, хозяйствовать будешь, нешто от трудов своих на плохонькую избенку к осени не наскребем?
— А еще можно к доброму вотчиннику в кабалу податься, — немного подумав, предложила Василиска.
Если разобраться, не столь уж и плохое было предложение. В большой-то вотчине у именитого, сильного боярина крестьянам куда как привольней жилось, чем у какого-нибудь захудалого своеземца. Уж тот-то все у своих людишек выгребет, не то что сильный и богатый хозяин, который и людишек своих от любого недруга оборонит — кто будет связываться? — и, в случае чего, с господского подворья в долг жита выделит. Справный хозяин, он понимает, что за счет своих крестьян живет, бедности людишек своих не допустит — этак и сам в бедность скатишься. Мелочь-то — своеземцы-помещики по одному, много — три — дворишка имеющие, тоже не дураки, тоже все понимают, только вот не могут так поступать, как крупный боярин, денег у них ни на что нету — ни на помощь, ни, частенько, и на себя даже. Вот и примучивают крестьян высоким оброком да лютой барщиной. А лютуй не лютуй, коль мало землицы, так мал и доход — и больше не станет. А у богатого-то боярина землицы много, сам хозяин за всем не уследит, на то мир имеется — община крестьянская. Вот она-то — через старосту выборного — пред вотчинником за всех крестьян отвечает. Чем больше земель у боярина, тем больше крестьян, тем большую власть мир имеет. И чем меньше ее, землицы-матушки, у дворянчиков разных да детей боярских — потомков измельчавших родов, — тем, соответственно, и крестьянин бесправнее. Ведь для чего царь-государь урочные лета учредил? Пять лет велел сыскивать беглых. И Юрьев день отменен, когда каждый — уплатив пожилое — волен был хозяина поменять, к тому уйти, у кого лучше. А у кого лучше? Уж конечно, у столбового боярина! Вот к ним, к боярам-то, и бежали либо на Дон да в Сибирь дальнюю — на свою волю. Оттого, чтоб совсем не обезлюдели поместьица, и издал государь столь суровый указ. Оно и понятно — с чего мелким государевым слугам кормиться? Не будет крестьян — так и не с чего. Тем более голод сейчас.
— Не, сестрица, — улыбнулся Митрий. — Не попадем мы к именитому вотчиннику. Нет на севере таковых!
— Нету? — Василиска недоверчиво поджала губы. — И как же мы тогда будем? Кто ж за нас, сирых да убогих, заступится?
— Много за тебя старицы введенские заступались? Сами будем жить. Своим умом!
— Сами…
Вышли во двор, запущенный, густо заросший папоротниками и бурьяном. Митрий вздохнул, вот ведь незадача, шли, шли — и на тебе, все по новой! Прошка лениво пнул валявшуюся в траве калитку. Пнул и, подняв глаза, вздрогнул: прямо ему в лоб было направлено торчащее из-за кустов дуло пищали. Остро пахло тлеющим фитилем.
— А ну стой, паря, — громко посоветовали из кустов. — И вы все — стойте. Онуфрий, эти?
— Эти, Ермиле, они и есть.
Беглецы и глазом не успели моргнуть, как из лесу, из-за деревьев, полезли вооруженные саблями и рогатинами люди. У некоторых даже имелись ручные пищали — длинные, убойной силы ружьища. Ребят живо окружили и, угостив парой тумаков, проворно связали. Кто-то из разбойничков плотоядно огладил Василиску:
— А хороша девица! Испробовать бы, а?
— Я вам испробую! — Тот, кого называли Ермилом, — жилистый коренастый мужик с всклокоченной истинно разбойничьей бородищей, одетый в длинный польский кафтан, отделанный витым шелковым шнуром, погрозил татям саблей. Те послушно отошли в сторону. Похоже, Ермил и был главой этой шайки.
— Демьян Самсонычу отведем, — споро распорядился он. — Уж пускай сам решает.
Демьян Самсонычу?! Митька ужаснулся — так вот, значит, кто это! Те самые людишки, что отправились за зипунами в сарожские леса. Вернулись, значит. Ой, как не вовремя-то.
Пойманных беглецов под скабрезные шутки повели обратно той же дорогой. Снова потянулись по сторонам мохнатые ели, буреломы, заросшие пахотные поля-ледины. К постоялому двору вышли как-то уж очень быстро, куда быстрее, нежели шли к починку. Или это просто казалось?
Не по-хорошему радостный служка Никодим встретил пленников подзатыльниками и угрозами.
— Уймись, паря, — сквозь зубы пробурчал Прошка.
Всю троицу пинками загнали в клеть, ту самую, где томился Прохор, а после него — Никодим.
— Ну вот, — молотобоец вздохнул и ухмыльнулся. — Опять на старое место.