— С прибытием, — тут же приветствовали из темного угла.
Пленники вздрогнули.
— Кто здесь?
— Да я это, Анемподист, чернец тонный.
— Анемподист! — Митька еле сдержался, чтоб не хихикнуть, — не та была ситуация. — Ты-то как здесь?
— Словили у Спасского. Шел себе, никого не трогал. Остановился на повороте, знамение крестное сотворить. Тут и налетели… Губу разбили, собаки! Ох, недаром про Кузьминский тракт слухи нехорошие ходят! Тати тут живут, разбойники.
— Ладно, брат Анемподист, кончай ругаться. Что делать-то будем?
Анемподист задумчиво засопел:
— То нынче от хозяина, лихоимца, зависит. Что он-то от нас похощет? Иль, как раньше, запродати в холопство, либо — по-новому — еще и сам сперва издеваться будет.
Ситуация казалась хуже некуда. И не сбежишь — теперь уж не так, как прежде, стеречь будут. Ну, пока не трогают, так хоть выспаться. Василиска-то ничего, а все прочие умаялись — прошлую ночку ведь так и не сомкнули глаз. Улеглись прямо на сыру землю — куда еще-то, лавок да мягких постелей нету. Немного полежав, Митька вдруг почувствовал озноб, затрясся, заклацал зубами, так, что даже напугал сестрицу.
— Что с тобой? — протянув руку, негромко спросила та. — Ой, да ты никак горишь весь!
— Да, горячий. — Проснувшийся чернец потрогал Митькину голову ладонью. — Ничего удивительного, нагим-то под ливнем скакать — любой простынет. Отвару б тебе малинового или из морошковых листьев. В един миг бы прошло все…
— Д-да уж, — облизывая губы, усмехнулся отрок. — Дождешься от них отвару. Кабы раньше времени на тот свет не спровадили…
— Что, Митенька, совсем тебе худо? — Василиска участливо погладила братца по голове. — Бедный.
— Худо? Даже не знаю…
Честно сказать, Митрий вовсе не чувствовал себя словно на смертном одре. Ну, знобило, ну, заложило нос, бывало такое и раньше. Ничего, отлеживался без всяких там лекарей. К лекарю — так неси курицу, а то и две. Где ж столько куриц напастись? Нигде. Вот и лечились сами — отварами травяными да настоями разными. А кто, как раньше Митька, так и вовсе ничем. Так, сам собой выздоравливал, без отваров и лекарей, упаси Боже!
Покачал головой Митрий:
— Да нет, не так уж и плохо мне. Просто приболел малость.
— Вот то и плохо, что малость, — загадочно отозвался монах.
— Чего-чего? — Митька поначалу не понял.
— Да есть одна мысль, — чернец понизил голос. — А ну, придвинься-ка поближе, отроче. Слушай. С неделю назад отплыл по Онеге-озеру от погоста Тойвуйского караван торговый. Холмогорские гости струги на погосте наняли, а я их обошел, с рыбаками, на карбасе. Большой обоз — на десяти стругах. Хотел подождать у Свири-реки на пристани, да уж больно долгонько показалось, вот и не утерпел — один на дорожку вышел… Хороший обоз — и людей там много, и стрельцы для охраны, даже, сказывали, приказной дьяк есть с целовальником! Государевы люди — одно слово. В здешних местах не сегодня завтра должны проходить.
— И что с того? — невесело усмехнулся Митрий. — Они там, а мы здесь, в темнице. Не больно-то дозовешься.
— Дозовемся, — чернец откликнулся эхом. — Только большой риск для тебя есть.
— Для меня?!
— Да, для тебя. Есть одна задумка… но можно и сгинуть.
— Ну-ко, ну-ко, — забыв про озноб, зашевелился отрок. — Давай, Божий человек, высказывай-ка свою задумку!
Онуфрию Красные Уши завсегда не везло. Даже в этом походе. Другие-то ужо, малый обозец ограбив, похватали добычу, а Онуфрий так в засаде и просидел, не пришлось в общем набеге поучаствовать, не сложилось как-то. Хорошо, все награбленное в общий котел шло, вернее в хозяйский. А уж теперь, как Демьян Самсоныч решит, тако и будет. А Демьян Самсоныч во первое дело Иванку Атаманца выслушает, ну а уж тот расскажет, как дело было да кто чем выделился — кто храбростию своею, кто — сметкой, а кто — как вот Онуфрий — так за кустами и просидел. М-да-а… И не его вроде вина — так поставили. А все ж не очень-то и рвался Онуфрий в открытый бой. Да то не беда, что не рвался, беда в том, что другие это заметили, чем почти всю дорогу, насмехаясь, и попрекали. Онуфрий и без того конфузлив без меры — уши, чуть что, так алым огнем и пылают. С ушами тоже не повезло парню — у всех уши как уши, а у него — большие, оттопыренные, лопухастые, да еще краснеют. Так вот и прозвали с детства — Красные Уши. Невезучий был. Вот и теперь все вместе с хозяином на погост Спасский, на праздник — День праведника многострадального Иова — пошли, а он, Онуфрий, как дурак, пленников сторожить остался. Хорошо, не один — еще с тремя пареньками. Такими же невезучими. Естественно, Онуфрия старшим не поставили. Иванко Атаманец назначил Петьку Занозу, длинноносого парнягу годом помладше Онуфрия. Хорошо еще не совсем уж мелкого Офоньку Гуся. Того в шайке так держали — для связи да на всякий случай, авось пригодится. Онуфрий, правда, по значимости своей мало от Офоньки ушел. Поначалу Онуфрий вроде бы и обрадовался — в деревню он не любил ходить, девок стеснялся, да и дождь — ну, пущай идут, мокнут, а он уж лучше здесь, под галерейкою. Не тепло, но и не мокро. Даже мухи с комарьем не кусают, маловато еще развелось кровососов этих — рано. А дождик-то к вечеру взял да утих! Мало того, и солнышко выкатилось, да такое жаркое — ровно летом! Травища мокрая вся изошла на туманец, небо сияло — чистое-чистое, голубое. Птички в кусточках запели — радостно так, заливисто. Да-а, пожалуй, удастся сегодня праздник. Зло прищурившись, Онуфрий сплюнул. Ну вот, всегда так. Вот если б он сам на деревню пошел — обязательно бы дождище лил, а так… Вот и плевался теперь Онуфрий, завидовал. Был он из Заозерья выходец, а там народец завсегда завистливый к добру да счастью чужому. Если кому-то хорошо, то заозерцам плохо. Бедно жили, худо. Так, бывает, у кого, к примеру, две телки есть, а косить некому, так никогда соседу своему коровенку лишнюю не продаст — это что ж, он богаче жить будет? Да ни в жисть! Пусть лучше сдохнет от бескормицы телка, но никому не продам! Удавлюсь, но другому лучше не сделаю. Вот так и жили заозерцы. Да и на Шугозерье от них мало чем отличались. Куркули — одно слово. Завидовали друг дружке да друг перед дружкой даже малым достатком кичились, а уж как соседям косточки перемывать любили! Этот не в том на село пришел, та не так посмотрела, а у старостихиной-то дочки платье как у какой-нибудь курвы!