Зазвал Карла Иваныч Митьку в гости к себе, на постоялый двор, где свейские гости снимали почти полдома. Хорошая горница оказалась у свея. Митрий, как вошел, аж глаза зажмурил. По стенам не лавки, не сундуки — резные, обитые темно-голубым бархатом креслица, небольшой овальный столик, шкафчики с посудой и книгами, стеклянные окна — ну, то в Тихвине не невидаль, как и зеркала, и дорогая посуда. Пошарил Карла Иваныч в шкафу, снял с полки книгу, протянул Митьке.
— На, — сказал. — Читай. Только вернуть не забудь. Какие слова непонятные — выписывай, опосля спросишь.
Митрий обрадовался было — эко, сейчас свейский выучит, — ан нет, книжица-то французской оказалась, некоего Франсуа Рабле, «Героические деяния и речения доброго Пантагрюэля» называется. Но тем не менее заинтересовался Митька. Начал слова выписывать — поначалу каждый вечер к Карле Иванычу бегал, а потом все реже, реже — и без того уже многое понимал. Правда, и некогда особо было — сенокосы пошли. Уматывался Митька: не только для своей коровенки сено косил, а и обители Введенской женской, к коей, как все «бобыли иссадские», приписан навечно был. Иссад — так деревенька введенская называлась, на той стороне реки, супротив Большого Богородичного монастыря, который — он, а не Введенский — в Тихвине и есть самый главный! Хватало работы. И все же находил для книжицы время, по ночам читал, благо, светло было.
А по осени отъехал Карла Иваныч на родную сторонушку в свейский город Стокгольм, что у нас Стекольною кличут. С тех пор и не суждено было свидеться. Зимой Митрий на Введенскую обитель работал — по хозяйству больше: то дровишек из лесу привезти, то еще что. Хозяйка-сестрица, мать Гермогена, — согбенная горбоносая дева со злым взглядом маленьких, запрятанных под кустистые брови глазок — Митьку почему-то невзлюбила и все время старалась посылать на самую черную работу: чистить хлева, птичники, по весне — разбрасывать на поле навоз. Уставал отрок сильно, что поделать, таким уж уродился — сухоньким, слабым. Однако от труда непосильного словно бы сильней становился Митька, жилистым, выносливым, даже несколько раздался в плечах. Но как ни работал, а коровку-то увели — за осенний оброк-бобыльщину взяли. Да вот еще и со служкой неважно вышло! А и правильно — нечего к Василиске приставать! Эва, как бы он посейчас Богу душу не отдал! Убийство — грех тяжкий… Да нет, не должен бы — не так-то много у Митьки сил, чтоб насмерть завалить здорового молодого лба. И все же следует сейчас поберечься.
— На Шугозерье идти надоть, — словно подслушав Митькины мысли, опять напомнила Василиска.
Митрий задумчиво взглянул на нее и вдруг невольно залюбовался — уж больно хороша была сестрица! Синеокая, стройная, с темно-русою толстой косою. Вся хороша — и лицом, и фигурой, даже старая телогрея поверх длинной сермяжной рубахи до пят ничуть не скрадывала красоту Василиски. Поясок узенький, самолично цветастыми нитками вышитый, в ушах синие — под цвет глаз — сережки-кольца, убрус на голове хоть и старенький, да чистый, узорчатый. На ногах — кожаная обувка, поршни, такие же и у Митьки; чай, не в деревне, чтоб босиком-то ходить, да и не дети уже.
— На Шугозерье, так на Шугозерье, — подумав, согласился Митрий. — Попутчиков бы только сыскать.
— Сыщем, Митенька, сыщем. — Василиска обрадованно улыбнулась. — Как не сыскать, когда праздник сегодня? Знамо дело, уж хоть кто-нибудь да приехал из дальних погостов, не со Спасского, так с Пашозерского или с Паши-Кожелы.
— Скажешь тоже — с Паши-Кожелы, — усмехнулся Митрий. — Где Шугозерье, а где Паша-Кожела?! Да и не поедут с дальних погостов на праздник, время-то какое стоит — сеять скоро.
Девушка опустила ресницы.
— Что же тогда делать будем? Нешто одни доберемся?
— Одни не доберемся, и думать нечего, — веско заявил отрок. — Разбойного люда по лесам много. Сама знаешь — голод на Руси-матушке, сколько народишку на север с голодных мест подалось, слыхала?