— Про наряды?! — вскинул глаза один из послушников, Василек Утри Сопли, совсем еще мальчик, дите безусое. — Ой, братцы, слыхал я, прости Господи, будто в обителях дальних такие монаси есть, что рыла себе бритвой скоблят поганым образом, а промеж собою как жена с женою живут! Рясы носят шелковые, все нарядами интересуются.
— Да-да, — подал голос другой послушник, длинный, несколько угрюмый парень, имени его Прохор не помнил. — И я слыхал, как белявый чернец про наряды выспрашивал. Тайно так, тихонько, да все по сторонам оглядывался. Меня не заметил, я за кучей навозной был. А говорил смешно, будто не русский.
— Так он и есть не русский, — качнул головой Прохор. — Карел. Будто он содомит? Ну уж, скажете тоже.
— А чего ж он тогда про наряды выспрашивал? Не, нечистое тут дело. Я с этим белявым в одной келье спать не лягу!
— И я не лягу!
— И я…
В общем, поговорили. Уж немного времени оставалось до всенощной чуть покемарить, Прохору только не до сна было. Проводил своих в братскую келью, сам выскользнул — будто бы по нужде — и к Варнаве-будильщику. Будильщик — это должность такая, не особо высокая, поутру всю братию будить. С Варнавой этим Прошка еще по прибытию уговорился, чтобы тот его в мир выпускал за малую — в «полпирога» — мзду. В общем-то, не особенно и трудно было из монастыря выйти, никто особо и не следил за послушниками — чего следить-то, коли люди сами, по доброй воле, от жизни мирской и соблазнов всех отреклися?
Оглянувшись, Прошка кивнул будильщику и, скользнув в калиточку, оказался за стенами монастыря. Позади остались ворота, сложенные из крепких бревен стены, мощные деревянные башни угрюмо зачернели за спиною. Богородичный монастырь — велика крепость, если надо — не пройдет враг, будет всей земле русской заступа, не только волею Богоматери Тихвинской, но и стенами неприступными, и тюфяками-пищалями-пушками.
— Книжник, говоришь, Паисий? — Выслушав Прохора в горнице на постоялом дворе, Иванко потер руки. — Это хорошо, что книжник, это очень хорошо. Чего еще узнал? Ну, говори, говори, вижу ведь — сказать хочешь.
— Да не знаю, — парень замялся. — Важно ли…
— Ты скажи, а уж потом решим — важно иль нет.
— Анемподиста, монаха тонного, помнишь?
— Это карела, что ль? Ну.
— Так вот, он… — Прошка понизил голос до шепота.
А в ответ услыхал лишь громкий Иванкин смех:
— Ой, Проша, ну, уморил. Что же, считаешь, Анемподист — содомит?
— А чего ж тогда про платья выспрашивал? И со мной так говорил, разлюбезно… А поначалу-то не придал виду. Но, Иван, знай — коли этот тонник ко мне приставать полезет, содомит он там или нет, ка-ак дам по сусалам — мало не покажется!
— Да уж, — Иван спрятал улыбку. — К тебе, пожалуй, пристанешь.
Выпроводив Прохора, помощник приказа дьяка разбойного, сняв сапоги, заходил по горнице, в которой в последнее время жил один, — Прохор был в монастыре, а Митька ночевал на Стретилове, в усадьбе бабки Свекачихи, к которой Иван чувствовал сильный интерес, особенно после доклада Митрия о некоем Ваське Москве — неведомо где сгинувшем «деловом человеке». Не этот ли Васька подстерегал с двумя самострелами Прохора на берегах Вяжицкого ручья? И что с трупом этого незадачливого убийцы? Унесло в Тихвинку, выбросило на берег? Эх, черт! Надо было раньше поинтересоваться утопленниками. Ничего — пожалуй, и сейчас еще не поздно. Но пока в первую очередь — Паисий, судебный старец. Интересно, чем он так напугал московского купца Акинфия Козинца? И продолжает ли расследование дальше? Наверное, да. По крайней мере, должен. Убийство таможенного монаха — это вам не шуточки. Итак, сойтись с этим Паисием поближе. Лучше всего — на почве книжности. Как именно — придумать. С утра придет Митька, с ним и покумекать, парня не зря Умником прозвали — голова варит, аж пар идет! Господи, как хорошо, что на пути встретились эти двое — Митька и Прохор. Местные, все вокруг знают. Митька — ум, Прошка — сила. Как было бы трудно без них!