Семь человек (Петр Онищенко и Карл Хейниц попали в первую смену часовых) расселись с ложками наготове у соблазнительно дымящихся котелков. Но пулеметчик Рудольф Майер остался стоять, баюкая в руках флягу с водкой.
– Я хочу выпить! – сказал он громко, и эхо его голоса заметалось под сводами пещеры. – Сегодня мы сражались бок о бок и доказали этим ублюдкам сварогам, что с нами не так–то легко справиться. Я хочу выпить за те робкие ростки дружбы, которые пробились сегодня сквозь коросту нашей вражды. Я хочу выпить за нашу общую победу на этой богом проклятой планете и при этих воистину фантастических обстоятельствах. Я хочу выпить за наших товарищей, которые остались там, в безымянной долине, прикрывать наш отход и скорее всего погибли, спасая нас. Я хочу выпить в память о тех, кто погиб раньше, и в память о тех, кто погиб потом, когда мы прорывали окружение. Я хочу выпить за Михаила Малышева, который тащил на себе сегодня мой пулемет, потому что мне было больно и трудно идти из–за раненой ноги, и за всех нас, русских и немцев, которых сплотила общая беда. Сегодняшний бой показал, что мы – люди. Люди, несмотря ни на что. Выпьем же за то, чтобы и дальше оставаться людьми. И да поможет нам бог!
Скрывая подступившие слезы, Майер запрокинул голову и, сделав хороший глоток из фляги, передал ее сидящему рядом и смотрящему на него с приоткрытым ртом Валерке Стихарю.
– Да ты у нас прирожденный оратор, Руди! – воскликнул Хельмут Дитц. – Браво! Я поддерживаю этот тост.
Фляга Майера пошла по кругу. Всем досталось по полному глотку (не были забыты и часовые снаружи), а потом над котелками замелькали алюминиевые ложки.
Глоток спиртного и горячая пища, принятые вовремя, творят чудеса даже со смертельно уставшими людьми. С трапезой было покончено в пять минут (Онищенко и Хейнцу отнесли котелок наружу). Казалось бы, тут на людей и должен был навалиться сон, однако все произошло наоборот: заблестели глаза, развязались языки, и вскоре плоская коробочка «переводчика» трудилась вовсю.
Вскоре рыжий Шнайдер, немилосердно коверкая слова, запел «Катюшу», и все с воодушевлением подхватили – эту песню любили на фронте не только русские, но и немцы.
– Странно, – заметил грустно Руммениге, когда песня кончилась, – у вас, русских, столько хороших песен для солдат… С такими песнями и умирать легко. Вон, даже мы, ваши враги, их знаем и поем. А у нас один «Хорст Вессель» да «Лили Марлен», да и те… – Он безнадежно махнул рукой.
– А что «Лили Марлен»? – неуверенно нахмурился Дитц. – Хорошая песня…
– Хорошая–то она хорошая, – согласился Оскар, – но только написана еще в Первую мировую. А я про современные песни говорю.
– Это, наверное, потому, – авторитетно заявил Валерка Стихарь, – что русский народ… как это… э–э… лучше сечет в поэзии, чем немецкий. У нас больше хороших поэтов. Взять, к примеру, Пушкина…
– Бред, – фыркнул окончивший в свое время десятилетку Велга. – А Гёте? Шиллер? Гейне?
– Гейне у нас запрещен, – невпопад вставил Руммениге.
– Да бросьте вы! – вмешался в разговор Курт Шнай–дер. – Развели философию… Так хорошо сидели! А ну–ка… – и он чуть хриплым баритоном запел «Лили Марлен».
«Лили» пошла хорошо, но хуже, чем «Катюша», в силу незнания русскими слов и мелодии. Разошедшийся Малышев затянул было басом: «Вот мчится тройка почтовая…», но тут у костра бесшумно возник Петр Онищенко и, хмуро оглядев всю честную компанию, негромко осведомился:
– Вы шо, хлопци, з глузду зихалы? Тыхо будьте, а то слыхать усэ на пьять километров…
Велга и Дитц с некоторым смущением переглянулись через костер.
– Так, – кашлянул Хельмут и поднялся. – День был трудный. Всем почистить оружие и отдыхать.
– А покурить можно, господин обер–лейтенант? – насмешливо спросил Стихарь.
– Можно, можно, – торопливо ответил за Дитца Велга. – Курите.
– А что завтра делать будем, товарищ лейтенант? – поднял русую голову Сергей Вешняк. Он уже положил автомат на колени и даже успел отсоединить диск и теперь не мигая глядел на своего командира синими круглыми глазами. Красноватые пятна света и темные глубокие тени вперемежку плясали на его широкоскулом лице. Головы солдат повернулись к Александру. Как–то очень тихо стало у костра – слышно было только, как потрескивает в огне хворост.
«Там посмотрим», – хотел было ответить Велга, но вовремя понял, что такой ответ не удовлетворит людей. Он был командиром, на него надеялись, и от него (как, наверное, и от Хельмута) ждали конкретных решений и действий.
– Хм–м… завтра… – погладил уже начавший обрастать щетиной подбородок Велга. – Это мы решим. Сейчас вот посовещаемся с тов… с господином (это слово далось ему с неимоверным трудом) обер–лейтенантом и решим. Командиры мы, в конце концов, или кто?
Кто–то облегченно вздохнул, кто–то невесело улыбнулся, кто–то просто склонился над своим автоматом. Принятие решения о дальнейших действиях, как всегда, брали на себя командиры, а значит, с любого из подчиненных вроде бы снималась ответственность как за судьбу всего отряда, так, в общем–то, и за свою собственную судьбу. Все было правильно и все было привычно. Все было так, как и должно быть. Командир принимает решение и отдает приказ, а солдат этот приказ выполняет. Чего еще? Непривычной и даже фантастической была ситуация, в которой они оказались, но разве вся война не являлась одной громадной и невероятно–фантастически–ужасной ситуацией? Вся их война, в которой они принимали столь деятельное участие… И разве каждый из них не смог бы рассказать с десяток абсолютно правдивых случаев, которые нормальному обывателю показались бы невероятными? Смог бы. А посему чистить оружие и спать – это единственно правильное решение на данный момент времени, а уж подчиняться правильному решению, решению, с которым ты полностью согласен, одно удовольствие.
– Ну что, Хельмут, – сказал Велга, вставая и оправляя под ремнем гимнастерку, – пошли посовещаемся?
– Пошли, Саша. – Дитц подхватил фонарик и шагнул в темноту.
Велга последовал за ним.
Они отошли шагов на тридцать в глубь пещеры, туда, где свод сливался с полом, и присели там. Дитц достал изрядно помятую пачку сигарет и предложил Велге. Тот взял сигарету и, в спою очередь, протянул Хельмуту огонь, добытый из самодельной зажигалки (всего делов: пулеметный патрон, бензин, колесико, кремень, фитиль… а какая полезная вещь!).
Закурили.
Отсюда, из темноты, очень красиво и необычно смотрелся костер, полыхающий у входа. Фигуры солдат отбрасывали на стены и свод пещеры громадные причудливые тени, а свет от костра дрожал на каменных изломах и гранях оранжевыми, желтыми и красными бликами. Солдаты двигались, и тени двигались тоже, завораживая офицеров своей немой игрой.
– Я вот о чем все время думаю… – начал неожиданно Хельмут и умолк.
– Ну? – повернул к нему голову Велга.
– Я начал об этом думать еще тогда, в долине, и думаю до сих пор.
– О чем? – терпеливо спросил Александр.
– Почему Карсс со своей бандой не прервали бой, не усыпили или на крайний случай просто не убили нас? Ведь ясно же было, что ситуация выходит из–под контроля, а при их технической мощи, я думаю, сделать это было бы несложно.
– Признаться, я тоже об этом думал. – Александр сделал последнюю глубокую затяжку и погасил сигарету. – Думал и пришел к определенным выводам. Или предположениям – назови как хочешь. Во–первых, не забывай, что, кроме Карсса, существует и другая сторона.
– Э–э… что ты имеешь в виду?
– Ну… это… Карсс ведь представитель только одной стороны, а существуют еще их противники – тоже свароги, и не менее сильные, чем сторона Карсса. Помнишь, он сам признался, что они находятся на грани большой войны?
– Помню, конечно… но при чем здесь эта самая другая сторона?
– А при том, – терпеливо пояснил Велга, – что они могли заартачиться, понимаешь? Могли сказать: «Уговор дороже денег. Давайте подождем и поглядим, чем все закончится. Они еще вполне могут чуть позже перегрызть друг другу глотки». Это раз.
– «Два» я знаю, – перебил Дитц. – Гроза.
– Так точно, – согласился Велга, – гроза. Гроза им помешала. Вообще–то я думаю, что если бы это была обычная гроза, то они смогли бы что–нибудь предпринять. Но ты сам видел, что творилось…