Нет, под этим я бы не подписался. И всё же — нельзя. Слишком… иная плоскость жизни.
В конце концов я всего лишь уложил тело поаккуратней и прикрыл, как смог, остатками своей одежды.
Прости уж, Брык.
Его роба была мне великовата, но это не имело значения — проскочить только до казармы, там есть запасная. Потом сдам в стирку с оторванным номерком и потребую новую. Все равно тряпок на базе куда больше, чем штрафников.
Я даже вовремя додумался оторвать бирку с номером от робы, которой укрыл Брыка.
Хуже было то, что засохшая на моих руках, лице, почему-то даже на волосах кровь оттираться не хотела никак; я долго и бесполезно скрёб её ногтями, плевал на обрывок тельника, которым производил "умывание". Потом меня осенило — в закутке за лестницей я помочился на ту же тряпку, обтёрся. До душевой доберусь.
Я взял заточку Брыка. Она действительно оказалась уникальной. Сделана из полоски бифлайной обшивки; такую только на спецоборудовании лётных мастерских и выгонишь, да и не каждый мастер справится, работа ювелирная, нужно очень умелые руки приложить. Тонкое хищное лезвие-жало меньше ладони длиной было обоюдоострым и легко отсекало на весу волос; по крепости оно просто не имело аналогов — не принято у нас делать ножи из сплавов, предназначенных для космоатмосферников — и не требовало правки, да и не потребует ещё очень долго. Пряталась эта роскошь в наборную рукоятку из бифлайных же изопластиков — всегда тёплых наощупь, гладких, но не скользящих.
Не знал, что Брык был таким умельцем.
Честно говоря, сначала я думал — не стану брать заточку. Потом пригляделся, подержал в руках — и взял.
Пусть будет.
Ещё я забрал у Брыка симбионта. Не знаю, зачем. Просто не захотелось оставлять.
Выйдя из котельной, я зажмурился — так резанул по глазам яркий свет. И неуместной, нахальной гостьей просочилась в голову мысль, что поспать я наверняка уже не успею.
Прощай, Брык.
8
Тарасу случилось плакать передо мной ещё один раз — когда кончился срок его контракта, и пришло время улетать с Варвура.
Мы опять сидели в закутке, пили "отъездную". Вернее, пил Тарас; меня в любой момент могли дёрнуть на вылет, и я ограничился символическим глотком. Механик же размазывал по лицу изобильно текущие слезы, шумно сморкался в замусоленную до неузнаваемости тряпку и вид имел раздражающе жалкий.
Смотреть мне в глаза он избегал. То и дело начинал оправдываться — ненужно и бессвязно; потом заливал собственное многословие дозой спирта — и снова плакал молча, растирая покрасневшие веки широкими пальцами в чёрточках въевшейся смазки.
Всё было сказано и обсуждено не раз и не два. Я знал уже, что на родной планете Тараса ждёт семья — жена и две дочки, в которых он души не чает. Что старшая в этом году заканчивает школу; что младшая много болеет, и врачи подозревают какую-то неясную хронику, но никак толком не определятся с диагнозом. Знал, что жена намного моложе Тараса, что ухаживал он за ней два года, увёл из-под носа у известного архитектора, взяв измором, и до сих пор пуще глаза боится её потерять.
Иными словами — я знал тысячу причин, из-за которых механик не мог продлить контракт.
Это как раз было нормально: такая ли, иная, но жизненная линия Тараса лежала за пределами штрафбата и кипящего котла Варвура. Его жизнь — это его жизнь, а пятилетний срок оставался моим приговором.
Но вот теперь, накануне отъезда, Тарас лил слезы и надирался вдрызг совершенно зверски. Ему было плохо и больно, а я ощущал себя беспомощным, как никогда.
Тягостная создалась ситуация.
Так и вышло, что когда прозвучал сигнал тревоги, я вздохнул едва ли не с облегчением. Первый раз за всё время моего пребывания на Варвуре механик не провожал меня на вылет — и первый раз не встретил по возвращении. Вот чего я не ожидал — так это ощущения одиночества, неожиданно остро резанувшего грудь при виде пустой площадки. Я и не замечал, насколько привык отогреваться душой возле Тараса. Привык к его вечному суетливому беспокойству, к его искренней радости, будто тёплыми ладошками ложащейся на измотанные диким напряжением нервы.
Тараса я нашёл в подсобке упившимся до полной отключки, но даже в бессознательном состоянии продолжающим хлюпать носом и бубнить что-то нечленораздельное; я переложил его на раскладушку и укрыл серым колючим одеялом. Всё было под рукой — в последнее время механик частенько ночевал прямо в ангаре. Тарас вскидывался ещё несколько раз, потом угрелся под одеялом, бормотание его постепенно перешло в ровный присвистывающий храп. Я посидел немного, слушая его сопение и пытаясь представить, что через недельку-другую пути этот человек окажется у себя дома, среди своих близких. Будет решать какие-то мирные, житейские проблемы, ходить с дочкой в зоопарк или на аттракционы, пить чай с женой по вечерам и узнавать о Варвуре только из выпусков видеоновостей. Представить так и не смог, тряхнул головой и отправился в казарму — отсыпаться.