Она была сама не своя в эти последние дни. Нервная, взвинченная, почти истеричная временами — такой я её прежде не знал. И ещё — она как-то закрылась внутренне, словно отдалилась от меня заранее, не дожидаясь отъезда; словно усилием воли выдавила меня из своей души, жадно замещая это контактом телесным. Такой ненасытной, исступлённой в сексе она тоже прежде не была.
А мне… Мне хотелось так много рассказать ей и столь многое объяснить… И может быть, я и сумел бы пробить, уничтожить эту возникшую вдруг стену отчуждения — если бы верил, что я вправе это делать. Если бы мог позволить себе хоть чуть-чуть уверенности в завтрашнем дне. Если бы не боялся обмануть её этой уверенностью.
Вместо этого я постарался убедить Ро улететь с Варвура. Она отмахнулась досадливо. Вряд ли я был первым, кто советовал ей это. Возможно, было ошибкой вообще заговаривать на эту тему. Возможно, она все-таки ждала другого в глубине души. Не знаю.
Мы расстались утром, оба измотанные, не спавшие ни минуты. Оба — так мне показалось — с гложущим ощущением неудовлетворённости. Роми отправилась работать, я — оформлять какие-то бестолковые бумажки. Едва успел всё сделать — пришла леталка. За мной прислали Тёмку, и я вдруг обнаружил, что чертовски рад его видеть.
К Ро я заскочил ненадолго, перед самым отлётом. Она вздрогнула, спросила: "Всё?" Я сказал: "Леталка ждёт". Вдруг начал: "Ро, я…" — она не дала договорить, закрыла губы сначала ладонью, потом поцелуем. Провожать меня к леталке она не пошла.
Я нагло отобрал у Тёмы управление. Слияние меня всегда выручало.
11
На базе кое-что изменилось. Появились новые лица, ушли многие из старых. Погиб Одноглазый — глупо, на поле, от взрыва неиспользованной ракеты в завалившейся на посадке леталке. Скай стал водить свою тройку. Мне в ведомые определили по старой памяти Тёму, и ещё одного совсем зелёного, чуть ли не вчера с транспорта, парнишку. Этот новичок пожелал себе позывной "Орёл". Я сначала посмеялся, а потом поразмыслил, да так его и записал. Все равно прежняя система поэтапного именования гикнулась вместе с Одноглазым. Так пусть парень порадуется — вдруг да повезёт ему с таким позывным.
Уже после этого я случайно услышал, как пацан выспрашивает у Тёмы, что за "погоняло" такое у их ведущего.
— Непростое погоняло, известное, — важно ответствовал Тёмка, подпуская туману. — Ты, парень, вот что, ты его лучше не зли, а летун он от бога, с таким ведомым ходить — считай, счастливый билет вытянул.
— Не, а почему псих? — громким шёпотом переспросил новичок.
И испуганно добавил:
— ПСНА у его, что ли?
— Не-ет, — задумчиво протянул Тёма. — Это не ПСНА, это так, по жизни.
И, спохватившись, рявкнул:
— Работай лучше, салага! Слишком много вопросов задаёшь.
Я пожал плечами и ушёл незамеченным.
Док, которому я относил какие-то бумаги из госпиталя, обрадовался мне, как родному, и тут же нагрузил тестами. Посмотрев результаты, сказал:
— Молодец. Воюй дальше.
В общем, кое-что изменилось, но в основном всё осталось по-прежнему.
Ещё на базе меня дожидались письма от матери.
Почту нам привозили с орбиталки теми же грузовиками, что и всё остальное — новобранцев и оборудование, запчасти и сами бифлаи, провизию, боеприпасы и многое другое. Обычная, бумажная почта казалась жутко устаревшей. Однако связь была дорога и не про нас; а письма ползли себе потихоньку на перекладных — иногда по три, по четыре месяца гуляли в пространстве — и приходили, как правило, сразу пачками. Если, конечно, был кто-то, кто давал себе труд писать штрафнику.
Было что-то особенное в том, чтобы взять в руки лист бумаги, которого прежде касался родной тебе человек, всматриваться в строчки, пытаясь угадать, ощутить за словами его мысли и чувства. Мать писала от руки. Это было удивительно — дома она даже записки обычно набивала на компьютере. А тут выписывала вязь букв, немного неровную — с непривычки, немного рваную — возможно, от волнения. Информации в письмах было мало. Эмоций — больше…
Я отвечал ей реже, чем она писала мне, и, наверное, намного реже, чем следовало. Тут всё валилось в кучу — и нехватка времени, и длиннющий перечень тем, затрагивать которые не разрешалось, и то, что о многом я и сам бы не написал никогда и никому, тем более — матери. Муссировать без конца тему "а живу я хорошо" я был не мастак, а откровенного разговора не получалось. Может, играло роль ещё и то, что письма мы отдавали к отправке незапечатанными, и было противно думать, кто и где запустит в твои мысли свой любопытный нос. С другой стороны, получали-то мы почту тоже распечатанной — но это её абсолютно не обесценивало.