Старшая женщина прижимала ее к себе и что-то ей говорила, а другая смотрела прямо в глаза Фридриху. Их взгляды пересеклись. У нее были большие, голубые глаза. В них было столько тревоги… Дурацкие тряпки соскользнули с ее головы, под ними оказались белые косы.
Солдата наказали, посадив на пару дней под арест. Даже находясь на захваченной территории, пытались удержать голодных солдат от мародерства и бесчеловечности.
После этого случая не было покоя немецкому журналисту, он только и думал о ее глазах. То и дело находил повод, чтобы пройтись мимо их жилья, поджидал, когда она с ведрами шла к реке за водой, а потом несла их на коромысле обратно. Он пытался ей помочь, но она всегда отказывала.
— Это глупо, я знаю, — бормотал он, идя рядом с ней. — Я не знаю, как помочь и что сделать. Максимум… просто оберегать тебя.
Но однажды она сама к нему пришла. Что говорила, не понял. Отошла к стене, стыдливо, не смотря на него, стала распускать свои длинные волосы, потом распахнула свое пальто и скинула его, оставшись в белой сорочке. Старенькой, но чистой. Вздохнула. И потянулась к плечу, чтобы спустить бретельку.
— Стоп! Не надо! — это были самые противоречивые слова в его жизни. Всё его естество требовало продолжения, но… Он подошел к ней, накинул на плечи платок и усадил на стул.
— Подожди.
Она сидела, не шелохнувшись, не поднимая глаз, только перебирала пальцами ткань на сорочке.
Фридрих взял в руки фотоаппарат, посмотрел в объектив и стал ее фотографировать.
Это была середина октября 1942 года.
А 2 февраля 1943 он отдал Курочке свою самую главную фотографию. Пока Ольга была жива, и он жил. Смотря в небо, спускаясь вниз пленным, он мечтал, чтобы Советский Союз уже скорее победил, и тогда он сможет найти ее и признаться в своих чувствах, и ничто уже не сможет им препятствовать. Но….
Фридрих еще долго стоял на коленях у экрана телевизора, ничего не видя и не слыша. В памяти всплывали давно похороненные воспоминания о ее небесных глазах.
В 2018 году, к семьдесят пятой годовщине Сталинградской битвы, Александра Николаевна получила заказное письмо.
— Что там? — спросила она у внучки, которая в это время была у нее в гостях. — Открой, пожалуйста, плохо вижу.
Девочка открыла письмо. Оттуда выпали небольшая записка и фотография.
— Здесь фото и письмо.
— Передай мне, деточка, очки и фотокарточку. А сама прочитай записку.
«Уважаемая Шура-Курочка, мы передаем вам эту фотографию, как велел нам в завещании наш дедушка, Фридрих Август Кельн. Много лет эта фотография была в его личном архиве вещей, оставшихся после войны. Он считал, что эта фотография чуть ли не самая важная. Найти вас было непросто, но нам все-таки удалось узнать ваши фамилию и адрес. Мы рады, что смогли исполнить волю дедушки. С уважением, семья Кельн».
— Бабуля, ты плачешь? — внучка подскочила к ней. — Тебе плохо?
— Нет-нет, мне хорошо. Это я! — показала она дрожащей рукой на изображение. — И мне здесь приблизительно столько же, сколько и тебе сейчас.
На черно-белой потрепанной фотографии стояла девочка в пальто явно ей уже не по размеру, не прикрывавшем торчащие костлявые коленки, на ногах — огромные валенки. Она была замотана в дырявый платок. В руках что-то держала. Глаза, казавшиеся огромными на исхудавшем личике, были наполнены слезам нежности и невероятной благодарности.
[1]Шура! Курочка! Я рад, что ты жива!
[2]Как твоя мать? Ольга?
[3]Нихферштейн — искаженный немецкий, от ich verstehe nicht — я ничего не понимаю.
[4]Мать? Ольга?
[5]Ольга Мертва? Ольга - нет?
[6]Это для тебя.
[7]Ольга была хорошей девушкой. Она вас защищала.
[8]Она была моей музой.
[9]Шура, я хочу сфотографировать тебя.
[10]Я желаю тебе жизни!
[BI1]https://www.youtube.com/watch?v=iy54y-h92VM
Конец