— Слушай меня внимательно, сын, и запоминай. Сегодня наконец-то настал конец бардака и анархии, вот уже шесть лет творящихся в Советском Союзе. Горбачева сместили, вместо него теперь — Государственный комитет по чрезвычайному положению во главе с товарищем Яна-евым. Помнишь, он часто приходил сюда? Власть вернулась к тем, кому она должна была принадлежать. Теперь все зависит от того, сумеют они ее удержать или нет. Если им это удастся, то развалу Союза придет конец. Горбачев и так слишком много заигрывал с этими прибалтийскими ублюдками, вообразившими себя независимыми от России. Ты только подумай — не-за-ви-си-мы-ми! И это после всего того, что мы для них сделали! Да если б они и получили свою независимость, что бы они стали с ней делать? Не прошло бы и пары лет — и они уже развалили бы все что можно и приползли бы обратно клянчить свой кусок.
— А может, все-таки они сами должны решать, быть им независимыми или нет? — наконец-то не выдержал я. Голова у меня кружилась после услышанного, усиливая странное чувство ирреальности всего происходящего. — Ведь и в Конституции…
— Какая, к черту, Конституция! — перебил меня отец. — Всю страну засрали, а ты мне про Конституцию… Самая лучшая, самая демократичная конституция в стране была при Иосифе Виссарионовиче. А разве Сталин позволил бы этим демократишкам даже заикнуться о своей независимости? Они бы только раскрыли рот, а фразу договаривали бы уже на Колыме. Капитализма им, видите ли, захотелось, рябчиков с ананасами. А это они видели? — И он махнул в воздухе комбинацией из трех пальцев. Ордена на его груди тоненько звякнули. — Всех к ногтю! — закричал он так, что на шум прибежала мать и робко остановилась на пороге. — А Ельцина с его шайкой демократов, продавшихся немцам и американцам, — к стенке или выкинуть вон из страны!
— Руки коротки у твоих коммунистов — Ельцина к стенке поставить! — закричал я в ответ, невзирая на отчаянные жесты матери.
— Что-о-о-о? — протянул отец. Ноздри его раздувались, как у взмыленного жеребца. — Ты что, дурак, не соображаешь, что говоришь?
Он испуганно окинул взглядом комнату, словно опасаясь, что нас подслушивают.
— Да ты хоть понимаешь, что произойдет, если где следует узнают, что мой сын ляпнул такое?! Сам себя погубишь, безмозглый дурак, а заодно и отца с матерью!
— Успокойся, Иван, ну что же ты нервничаешь! — торопливо защебетала мать, почуяв неладное. — Владик растерялся, он ведь только что проснулся и еще не понимает, что говорит. Ты ведь пошутил — правда, сынок?
Ее суетливое участие только разозлило меня, а когда я злюсь, меня останавливать бесполезно.
— Сейчас не время для шуток, — ответил я со всей горячностью идейного юнца семнадцати лет от роду. — Если коммунисты развяжут новую гражданскую войну, то мы будем с ними сражаться!
Возможно, сейчас эти слова вам покажутся смешными или вульгарными, но следует помнить, что тогда я действительно был готов воевать за демократию до последней капли крови и уже представлял себя в мечтах кем-то вроде Мальчиша-Кибальчиша, с той только разницей, что сражаться приходилось не за Красную Армию, а как раз наоборот.
— Сражаться! — разъярился отец. — Сопляк, полудурок! Вы только поглядите — он будет сражаться! Да я тебе сейчас так посражаюсь — мало не покажется! — И он принялся торопливо расстегивать свой широкий ремень.
— Нет! — закричала мать, хватая его за руки. — Иван, подожди! Он извинится!
Отец грубо оттолкнул ее, и она неловко повалилась на диван. Я остолбенел и, не в силах пошевельнуться, наблюдал, как ее тело выгнулось так, что голова стукнулась об изголовье, глаза вытаращились, и она начала с равными промежутками судорожно и пронзительно подвывать, как, должно быть, воет при свете луны угодившая в капкан волчица.
— До чего мать довел, паскуда! — прохрипел отец. Ему к тому времени удалось снять ремень, и он со всей силы, наотмашь хлестанул меня им по щеке. Где-то на третьем ударе я словно очнулся и перехватил свистнувшую в воздухе тугую петлю. Я рванул ее на себя, и она неожиданно легко поддалась, несмотря на то что отец изо всех сил вцепился в ремень. Только тогда я неожиданно понял, что он гораздо слабее меня и к тому же почти старик.
Я вырвал у него ремень и отбросил прочь. Отец так и остался стоять, опираясь на кресло и тяжело дыша, а мать на диване все еще корчилась и монотонно выла, безуспешно силясь подняться. Я кинулся на кухню и принес стакан воды. Отец почти вырвал его из моих рук и сам поднес к губам матери. Ее зубы дробно застучали по стеклу. Я стоял как истукан, не зная, что делать и что говорить.