— Это Уилл идёт? — Тобиан неожиданно оторвался от сверкающих шариков.
— Он самый, — подтвердил Идо.
— Уилл, иди к нам! Мы здесь! — воскликнул Тобиан, а затем его крик подхватили Нулефер и Люси.
Уилл, согнувшись едва не до горба, опустив голову, насилу волочил ноги. Радостные возгласы друзей были слышны на другом конце улицы, но Уилл не оборачивался на них. Медленно, покачиваясь от резкого порыва промёрзлого ветра, от повернул к парку и дёрнул за ручку слабую калитку.
— Он не видит нас? Куда он идёт? — подскочил обескураженный Тобиан. — Уилл, мы здесь, кому я говорю!
— Э-эй, Уиллард! — в такт громкому крику друга завопила Нулефер и развела руками. — Что он в парке вечером забыл?
Поднявшийся северный ветер подхватил сосновые опилки и со свистом кинул их в лицо входящему за ограду Уиллу. Сосны грозно шуршали, заволакивая собой покрасневший от заходящего солнца клочок неба. Их тонкие стволы трещали, ходили ходуном, рискуя обрушиться наземь, придавив любого, кто окажется в ненужный момент в ненужном месте.
— Это не парк… — осторожно проговорил Фьюи.
Раздался гонг с крыши храма. Тобиан, Нулефер и Люси бросились за Уиллом. Они только переглядывались и перебрасывались простым «не понимаю». Пока не столкнулись с двумя зевающими священниками, возвращающимися с вечерней службы домой. Застёгивая пуговицы на своих чёрных сюртуках, священники прижимали к ним от ветра чёрную развевающуюся хламиду, совершенно ненужную вещицу, однако её надевали на службы их предки ещё со времён империи, и никто не осмеливался изменять традицию.
Чёрная туника вцепилась когтями в глаза друзьям. И тут ясно, как с восходом солнца, стал виден парк. Со всех сторон в землю были утыканы сотни гранитные простых столбов, мраморных статуй мужчин, женщин, стариков, совсем ещё маленьких детей, что холодными каменными ручками обнимали такого же каменного медвежонка или зайчонка. Справа стояли почти живые люди, с застывшим лишь намертво взглядом, который устремлялся в вечность. Их мраморные плиты покоились под гладиолусами, белыми розами и нарциссами. Гранитные доски, примостившиеся слева по тропе, удостоились чести из незабудок и васильков, ромашек и веток оливы. А ещё левее их, грубые камни известняка, не раз попадающиеся на дороге в лесу или в поле, были усыпаны неубранными прошлогодними останками репейника и полыни.
— …это кладбище, — неслышно закончил Фьюи.
Уилл стоял возле двух покосившихся, вросших в землю камней, которые покрылись древней плесенью. Его трясло, как больного в ознобе, он шаркал ногами, сгоняя грязь от камней.
— Уилл… — побежала к нему Нулефер и, боясь быть оттолкнутой, медленно положила руку на край плеча.
Он не двигался. Не считая, неосознанную дрожь и вырывающийся из груди стон. Тобиан приобнял Уилла, Люси стала сзади. А он всё молчал и внезапно закричал, так, что заставил друзей отскочить.
— Они мне врали! Мне все врали! Моих родителей никто не продавал, они умерли десять лет назад от южной смерти! Мне врали! Урсула, её помощники с завода, что пообещали выкупить моих маму и папу… Тоб, ты и Фред тоже знал правду?
Уилл мёртвой хваткой схватил друга за воротник, позабыв даже, что имя тот носит другое — Бонтин.
— Нет, мы ничего не знали! Клянусь!
Уилл отбросил друга и уставился опустошёнными глазами на могилы. Его тело снова начало дрожать. Но уже не отрывисто, а быстро, лихорадочно. Из глаз брызнули слёзы, и Уилл заплакал. Опешил Тобиан, растерялись Нулефер и Люси. Слёзы для Уилла были запретом, едва ли не смертным грехом в его жизни. Со дня первого знакомства с Огастусом он не смел плакать, показывая кому бы ни было свою слабость и обиды. Но сейчас он не смел прятаться. Это были слёзы опустошения. Слёзы одиннадцати лет тоски и одиночества.
— Я их толком и не помнил. Опасался, что не узнаю. Приду и буду молча стоять, они меня обнимут, а я сказать «здравствуйте, мама и папа» не смогу. Тяжело будет. Вот теперь говори, что хочешь… Они не ответят… Почему Боги мешают жить людям? Они же создали нас… Для того, чтобы мы жили с вечной болью?
Никто не знал, что ответил Уиллу. Друзья могли только обнять его, зажать между собой и, затаив дыхание, слушать, как шуршат сосны, смотреть, как на могилы падает хвоя. Тишину разрывали рыдания Уилла.
========== Глава 28. Бойня Казоквара ==========
— Ещё один! Ай да я! — Нормут Казоквар мастерски вытащил из воды удочку с барахтающимся на ней налимом. — Ай да я! Быстро учусь! Не находите, Элеонора?
— До меня вам далеко, юный ученик, — через тонкий шарфик шёпотом засмеялась она.
На озере стояла тишь да гладь: журчал впадающий в него ручеёк, покрикивал поползень, на берегу перешёптывались люди. Нормут редко выбирался на природу, он и успел позабыть, когда в последний раз садился на песок и всматривался в голубое зеркало, в отражающуюся в нём осоку. Рядом с Нормутом лежали слабые издыхающие налима, тут же примостился издыхающий от скуки Эван, закрывший войлочной шляпой лицо от холодного солнца, тут же сидела и Элеонора, подсчитывая десяток пойманных налимов и карасей. Каждая новая рыба была новым вызовом ему, Нормуту Казоквару, не умеющему проигрывать даже в дружеских, предпраздничных посиделках. «Ничего, только учусь, а какие успехи!» — с азартом думал он.
— Отдых полезен организму, — важно заключила Элеонора. — Вы всё сидите у себя в имении и не видите, как жизнь уходит у вас из-под носа.
— Это не отдых, — умирающе выдавил из себя Эван. — Это медленная казнь от скуки. То я понимаю, охота!
— Молчи, дурень! — зыкнул Нормут. — Не перебивай женщину!
Элеонора улыбнулась ему и с презрением перевела взгляд на жениха. Рыба давно сожрала поклёвку Эвана, поплавок без дела болтался в воде. Даже в рыбалке, разве Эван сравнится с ней и со своим старшим братом? И вообще, о чём с ним можно говорить? Хотела приучить его к своему увлечению с детства, которым заразилась от отца, но вышло так, что на озере присутствует только двое — она и Нормут, а Эван лежит мертвее трупа и стонет, жалуясь на весь мир.
— Когда-нибудь, дорогая Элеонора, — Нормут снова снизил голос, дабы не рушить тишину парка, — и в моём имении будет свой маленький пруд. Ловить я рыбу не смогу, но зато будем любоваться ещё одним уголком природы. Ух, уже вчера обустроили бы мне пруд, но вот додумался Эван в резервуар, вырытый для него, залить воду.
— Ты же сам мне так приказал…
— Сначала ты должен был покрыть яму защитной плёнкой, которая бы воду удерживала! А теперь что? У меня болото перед домом, в котором скоро жабы плавать будут! Доверил задачу… Нет семьи без живого в ней несчастья! А Вэлли, мой раб, тоже хорош — послушался тебя, исполнил всё слово в слово, как сказал Эван. Говорил же им всем, что Эван даже приказы отдаёт с бредовой головы. Надо бы устроить ему взбучку, зря пожалел, отпустил.
Началось… Элеонора передёрнулась, она так надеялась, что хоть на природе вдали от казокварских владений сможет отдохнуть от новых условий своей жизни. Однако, не вышло. Стоило бы промолчать или кивнуть головой, как она привыкла делать за месяц, но со вздохом нечаянно произнесла:
— Зачем же?.. — она поймала на себе суровую ухмылку Нормута и вспомнила о заключённом договоре. Нужно было исправлять ситуацию, чтобы не попасть под его горячее слово и здесь, при Эване, не услышать проповедь о своей жертве в обмен на благосостояние семьи. — Я имела в виду, фанин Казоквар, а как же поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой? Вы бы не хотели же оказаться на их месте.
— Конечно нет, — Нормут запустил удочку и принялся ждать новую добычу. — Будь я рабом или даже одним из их защитников-освободителей, томящихся в казематах, естественно, я бы не хотел, чтобы меня били, заставляли работать с утра до ночи. Я бы радовался, когда моему жестокому хозяину становилось бы плохо, я бы был на стороне этих освободителей. Может, сам к ним присоединился. Но видите в чём загвоздка… Я родился свободным человеком, с властью и возможностями, и у меня своя судьба, отличная от их. Я родился в мире сильных и потому живу по законам сильных. Родился бы в мире слабых — я бы взял к себе их законы о добре и зле, которыми бы обучал своих детей. Такова моя правда, Элеонора, принять своё место и жить по его правилам. В нашем с вами случае — по правилам сильного.