Тимер боялся Линду и Грэди. Не задавал лишних вопросов, всё ждал подножки и думал: если он побьёт их в ответ, то от кого ему потом больше достанется — от Грэди или от Линды?
— Хочешь, Тимер, поплавать? Море спокойное. Или ты не умеешь, мы научим тебя? — бывало говорили они.
— Нет, не буду, — отвечал Тимер. — Мне нельзя. Там акулы водятся, если они мне руку, то хозяин мне потом вторую сам отрубит. У нас один человек палец сам себе нечаянно оттяпал топором, ну так хозяин ещё два пальца ему отрезал и продал. Кстати, а ножом больнее убивать, чем револьвером? Я револьверы не видел. Можете показать?
От Грэди и Линды исходила странная доброта, непонятная Тимеру. Она не была похожа на жалость, её-то он изредка наблюдал. Зачем его взяли они к себе? Поспорить о богах? Тимер, даже зная, что рассерженный Грэди может выкинуть его из дома, всё доказывал и доказывал легенду про жестокого Кислора. Он слышал, он верит — и никакие слова Грэди его не переубедят. Каньете хотят рассказать про богов побольше? За вторую шестицу предания закончились, а муж и жена не отпускали мальчика.
— Зачем? — спросил настойчиво он.
— Ты сам попросился к нам, когда подглядывал в окно — ответила Линда, умывая в бочонке руки Тимера от грязи и навоза. — Твоё сердце было открытым, просящим любви. Мы не смогли тебе отказать.
— Вы не правы. Я не умею любить, мне так все говорили. Я умею много жрать, злиться и ненавидеть. И… я не знаю, как любить. У нас на ферме люди привязываются к скотине и к птице, а я нет. Я жду, пока их зарубят, чтобы потом я смог насытиться ими.
Месяц, отведённый Грэди и Линдой в Ларке, подходил к концу. Тимер дорожил каждой секундой. Птица была не кормлена, курятник не убран, разбитые в спешке яйца жёлтым узором воцарились в хозяйской столовой. Неизвестной силой его тянуло к домику на причале для того, чтобы услышать хоть одно их слово, заглянуть в загадочные глаза. Хозяин проклинал Тимера, наказывал, запрещал уходить к Каньете — да, хозяин не называл Грэди и Линду по их волшебным именам. И Тимер начинал скалиться, отпихивать хозяина и бежать к Каньете.
— Уйди с дороги! — рычал он.
Без мыслей, что вечером получит. Что за его выходку будут наказаны и товарищи, вовремя не остановившиеся обезумевшего мальчишку.
Но Тимеру было всё равно. Он держал при себе палку, приготовившись пустить его в ход на любого, кто посмеет посягнуть на святое — его разговоры с Грэди и Линдой.
Тимер был готов к смерти — его дерзость непростительна, а злость наказуема. И скрывался, где придётся. Впрочем, зная, что по карте его хозяин найдёт, а не убивает сейчас лишь потому, что последней суммой денег за мальчишку Каньете обещали расплатиться перед самым отъездом.
И вот наступил этот день, Грэди и Линда собирались в путешествие на запад, к границам Анзории, затем на север с какой-то деятельностью, о которой так хотел разузнать Тимер, но всегда получал неодобрительные скрытные взгляды Линды и Грэди. Они вышли из нанятой летающей кареты и пошли в дом хозяина, Грэди рукой сжимал кошелёк.
Тут мерзкая женская рука схватила за плечо Тимера и погнала в хлев. Будущая расплата скоро, но убрать за коровами он должен. Во рту стоял противный комок, глаза бегали по кругу, налившись кровью. Так не должно было быть, они не могут уйти! Тимер лопатой поднимал навоз и тут же бил её об зловонную стену. Замахивался на женщину-скотницу и лишь сопел носом. «Грэди и Линда уедут, и я уничтожу здесь всех. Я покажу им, отомщу за всё. Когда Грэди и Линда уедут, я стану как Кислор, убью, разорву по частям. Мои небесные родители Супруги-Создатели меня поддержат. Я справлюсь, научился резать поросят и баранов».
Он услышал звук винамиатиса, вставленного в летающую карету.
Улетают.
Нахлынула давящая тоска, затем пришло физическое разрушение, Тимер прочувствовал, как что-то исчезает у него внутри. Оставляя лишь какую-то недолговечную искорку. Было ли это сердце? Тимер даже не думал никогда, что сердце может находиться в телах выращенных людей. Но встрепенувшееся отчаяние заголосило на все лада, Тимер бросил лопату и побежал:
— Грэди! Линда! Не улетайте! Нет! Грэди! Линда!
Он обессиленно рухнул вниз и зарыдал.
— Тимер, поднимайся. Ну же, поднимайся.
Сверху звучал приятный голос Линды. Наверное, он уже мёртв, убит хозяином и слышит в раю звуки из прошлого, подумал Тимер. Но тут погладили по спине, подняли на ноги. Линда и Грэди стояли, как живые.
— Вы улетели… — исподлобья, злясь, бунтуя, произнёс Тимер.
— Да это же не наша карета, — рассмеялась Линда. — Брат твоего хозяина к себе домой поехал. Тимер, пошли быстрее за нами. Твой хозяин человек переменчивый, он запросто может передумать тебя нам продавать. А ты же хочешь стать свободным человеком?
Для Тимера слова Линды прозвучали так сумбурно, что он долго впивался в неё глазами, переводил взгляд то от Линды к Грэди и наоборот и всё размышлял над сказанным. Первое, что смог он произнести, было:
— А что потом будет? Ну, когда я стану свободным?
— Ты превратишься в нашего сына.
«Дети не должны рождаться рабами», — стискивает Тимер зубы при каждом разбитом сосуде. Он вспоминает свои мучения. Безжалостный кнут, чьи следы по сей дней шрамами красуются на его теле. Палки, от которых раскалывается голова. Свиней, поедающих заживо изнеможённых от работы людей.
Когда-то его месть сдерживали пятнадцать милосердных и праведных богов отца и матери. Зенрут отобрал у него родителей, отобрал и веру в человечность. В Зенруте живёт религия силы и войны, и ей теперь следует Тимер.
***
Выл ветер, бесились бурные воды Чёрного океана. Маленькая шхуна с убранными парусами устремила длинный нос во тьму.
— Куфира, осторожней, поберегите себя! — кричал, закрывая лицо от острых капель дождя, Аахен.
Сын Твереев промёрз, почти не чувствовал рук и ног, но зато содрогался от мерзкого тающего снега под капюшоном дождевика. Вся палуба была покрыта снегом, якорь, киль и днище тоже. Только так можно было удержать шхуну на плаву и не быть потопленными навалившимися волнами, заковав её в лёд, который некогда был водой, окружающей борт.
Наверное, думал Аахен, прокляли боги и его. Как ещё объяснить эту одержимость, горячее безумие, тянувшее его изо дня в день в пучину смерти Чёрного океана? Не раз неумолимая сила притяжения тащила его под воду, не раз его тело покидали последние частицы воздуха. Но Аахен выходил в океан и, как только очередная волна пыталась ознаменовать его погибель, улыбался и вглядывался вдаль — покажись, хоть одно чудовище, населяющее дьявольские чертоги.
От судна по воде на милю протянулась толстая полоса льда, на которой возле трапа стояла Куфира Карий. Её щёки порозовели от холода, руки посинели, защитной накидкой женщине служили её длинные пшеничные волосы. Она тоже всматривалась вдаль и ждала. Но не демона, и не морского змея. А мужа.
— Бабиры давно нет. Я должна отправиться за ним.
— Ждём, Куфира. Ждём, — напряжённо произнёс Аахен.
— Эта была моя затея. Отпустила на свою беду мужа, — ворчала Куфира.
— Ждём. Бабира вернётся.
— Бабира не позволил бы вам одной отправиться в океан. Это было бы так неприлично — отправить на смерть свою жену, — скрипучий голос прозвучал за спиной Аахена.
Он заставил Аахена недовольно поморщиться, а Куфира даже отвернулась на миг от океана, дабы взглянуть на его обладателя.
— Ещё в юности я начала возрождать интерес и страсть к Чёрному океану, и погибать должна я. Моё призвание, да весь мой смысл жизни заключается в разгадке его тайны. Я не позволю моему мужу пожертвовать собой впереди меня, господин Видоном.
Седовласый старейшина ехидно улыбнулся и поправил съехавшие с носа Аахена очки. Нехорошо, когда даль мутная. Впрочем, при таком ливне очки Аахена бесполезны. Повезло же ему, Ваксме, что к восьмидесяти годам зрение у него столь яркое и чёткое, как у ребёнка.