Скверно, нашёл ответ Тобиан. Скверно, дурно и невыносимо быть заложником обстоятельств, но потом, к счастью, привыкаешь к постоянным обвинениям. Разве может королева знать о проблемах каждого зенрутчанина и, хм, пришедшего к ним камерутчанина? Пренебречь желаниями сотен аристократов, чтобы потом оказаться убитой на глазах у людей?
С чего, интересно, начинала его мать? Он ведь тоже думал, что будет бороться с остатками Крылатого общества, не позволит начаться второму, более крупному мятежу. Оказалось, сажает за тюремные решётки девушек, ещё не успевших лишиться девственной чистоты, и водит дружбу с рабовладельцами Санпавы. Сколько душ в поместьях Бейли? Сотня, двести, триста…
У заточённого в клетку Мариона, против которого он борется, ни одной.
Тобиан и Бейли подъехали к зданию мэрии. Выйдя из кареты, Тобиан устремил взгляд вдаль, ища горизонт. Но его закрывали маленькие, насаженные друг на друга красочно-колоритные домики. Словно детские разноцветные кубики выглядели здания в Хаше — красный длинный этаж снизу, на нём синий, маленький, похожий на каморку квадрат, а выше — последний этаж, зелёный, старающийся принять форму круга. Такими же разношёрстными кучками ходили люди: военные, крестьяне, чумазые рабочие и государственные служащие.
В конце петлистой улицы стоял родовой особняк Конела Наторийского. Тобиан, проходя или проезжая мимо него, всегда замедлялся, любовался, смотрел, как слуги заботятся об отцовском доме, который для Эмбер был любимым местом отдыха. Королева берегла его и наказывала Фредеру не забывать дом покойного отца, ведь это история его семьи и колыбель отца. Но Фредер не проявлял пылкости к особняку отца и вымершему роду Наторийских. Только Фредер и Эмбер помнили о доме Конела. Но зайти в этот дом Тобиан не имел права.
Возле мэрии стояли фургоны, запряжённые лошадями. А в них — около пятисот худых людей с ошейниками на шее. На ком висит серая рванина, на ком надеты приятные тёплые пиджаки, да ещё с галстуком. Рабы, купленные у их хозяев санпавскими властями; рабы, обвинённые судом в поднятии руки на свободного человека; различные преступники, быть может, не просто какие-нибудь грабители, а хладнокровные убийцы. Всех их объединял ошейник и отчаянная злоба, смешанная с поражением в глазах. А ещё скованные руки и ноги в тяжёлые кандалы, ошейник-то не гарантия защиты свободного человека от раба.
— Новая партия людей на добычу сероземельника, — лаконично изрёк Бейли. — Бонтин, я по винамиатису доложу о прибытии партии, ваша задача проверить, чтобы всё было готово к её привозу.
Тобиан поморщился. Однако старался виду не подавать.
— Почему я? Дайте мне посложнее работу.
— Нет пока её. Не могу же я вас приставить к краснолицым, которые проверяют сведения, полученные от наших агентов о вылазке освободителей. Оставил бы вас отдыхать, но Его Высочество Огастус разозлится, если узнает, что вы предоставлены сами себе.
Упоминание о любимом дядюшке заставило Тобиану оскалить зубы. Что не осталось незамеченным. Но Бейли намеренно сделал вид, что ничего не видит и не слышит. Да, уморительная игра, губернатор «не замечает» напряжение в семье своего подчинённого и одновременно начальства, Тобиан закрывает глаза на… да на все бесчинства, что творятся здесь.
Расставшись с Бейли, он вскочил на самокат и поехал на шахту. По пути снова попались кричащие «свободу Мариону!» люди. Их дешёвая, порой сшитая дома жёнами одежда, порой неопрятный вид выдавал рабочих и крестьян, проживающих на заводе и поле весь день. Они шли и кричали, ведомые вперёд тайными лидерами, за которыми и охотился Тобиан. Ещё в день восстания, когда стало известно о поимке Мариона, его союзники из чиновников, предпринимателей, соседей-камерутчан начали тайно и усердно настраивать людей за Джексона, напоминая о его былых заслугах.
Одних схватили, но другая часть друзей Мариона активно работала в подполье. И отыскать его соратников было проблематично. Кого ненавидел Марион, кого мечтал уничтожить? Рабовладельцев, камертучан-захватчиков. По некоторым данным, с ними он вошёл в союз.
«Мерзко. Подло. Это называется предать себя!» — закричал сначала Тобиан. Но в течение многих дней и шестиц, осмысливая, пришёл к выводу, что ни он, ни его семья, не знают об истинных принципах Мариона. И потому не могут утверждать, предал ли Джексон собственные убеждения.
Вот он ненавидит собственную семью, но любит брата, в котором течёт кровь Афовийских. Ненавидит самой страшной яростью часть зенрутчан за убитых Риоло и Ленри, ушедшего на тот свет по собственной воли Шасу, но за вторую часть готов положить жизнь. И не только свою, но и тех, кого хочет защитить.
Бесспорно, думал Тобиан, проносясь через густые заросли терновника, он предатель. Санпавцы дорожат Марионом, но он считает бывшего их губернатора нарушителем спокойствия, соответственно — предаёт их. Это был осознанный выбор стать слугой королевства, чтобы не допустить раскол, к которому стремится загнанный в угол зверь — Джексон Марион.
Бесспорно, его называли предателем в семье. Когда мать и дядя узнали, что он и Уилл сотрудничали с Идо Тенриком, главным товарищем Тимера Каньете, Тобиан на какой-то миг сотрясся от гнева и желчи, которые возникли на лицах его родных. Если бы не снятый ошейник с Уилла, Огастус непременно бы убил телохранителя своего племянника. Но ошейника не было, а был только бунтующий Тобиан под рукой, с которым одна управа — рано или поздно отравить. Либо послать наёмника за его головой.
Эмбер во дворце не доверяла отчётам Тобиана, касающимся Санпавы. Жители провинции не доверяли словам бывшего раба. Но Тобиан доверял себе.
***
За густым грабовым лесом простиралась плоская равнина. Лет пятнадцать назад, когда Тобиан ещё мальчишкой, приезжал в Санпаву с отцом, матерью и братом, на этом месте цвело обширное душистое поле зверобоя. Оно сверкало и переливалось под лучами летнего солнца, а сейчас — фабричные трубы, рабочие и рабы, постоянный металлический лязг и вагонетки с землёй, телеги с добытым углём.
У захудалой постройки толпились с сотню людей, получая тарелки с какой-то странной смесью, похожей на кашу. «И за эту дрянную похлёбку отдавать двадцать бимов?» — поморщился Тобиан, смотря, как раб или осужденный передаёт в руки человеку, стоящему возле чана, монеты.
Но Тобиан не осуждал людей. По праздничному виду людей он понимал, что у них выходной и эта похлёбка, пожалуй, единственная доступная роскошь, которую они могут купить на свои заработанные деньги, выполняя работу сверх установленной нормы. Ну и стакан пива там, в хижине, под названием трактир. В трактире-то цены заоблачные, их могут позволить лишь свободные да неосужденные.
Тобиан спешил. Но получасом пожертвовать было не смертельно. Он хотел зайти в трактир, обычно там ютился его недавний знакомый Фьюи в свой заслуженный выходной, который выпадал ему раз в месяц. Больше осужденным рабам не давалось.
Жалкое зрелище предстало перед его глазами, когда вошёл в трактир. Как и всегда, Фьюи сидел у окна, не отрывая взгляд от опустошённого стакана. Он не слышал голоса Тобиана, не сразу почувствовал его удары по плечу. Был слишком пьян и немощен. Кости так и выпирали из худой спины, а ноги, наверное, лишь с помощью молитв богам умудрялись держать изнеможённое тело. Фьюи был черен, как сама ночь, покрыт землёй, углём, видимо, ему было не до мытья.
— А, ты, Бонтин, — и он закашлял. Наверное, кашель продолжался минут пять, а потом Фьюи подвинул пустой стакан Тобиану и произнёс. — Закончились деньги, ты бы не мог мне налить?
Тобиан мотнул головой и, смотря на пьяного истощённого Фьюи, зачем-то подумал: «Дрис в таком же состоянии? Хотя… Ну кто допустит смерти свободного человека, сына Нормута Казоквара».
— Кошелёк с собой. Эй, мужчина, — позвал он управляющего трактиром. — Горячего супа и крепкого чая.
Фьюи фыркнул. В чае не насытишься, в отличие от вина.
— Давно не виделись, Бонтин. Вижу тебя, как солнце, то есть почти никогда. Слушай, ты можешь мне найти врачей, с твоим-то положением… — Фьюи замялся, поймав на себе проживающий злостью взгляд Тобиана, думал извиниться, но только закашлял и случайно плюнул на стол серый комок слюны.