Огастус сидел с раздутой головой. И тот, и другой вариант для него были немыслимы!
— Я подумаю, — промямлил он.
— Хорошо, — вздохнул отец. Король не предполагал, что сын возьмёт время подумать, когда услышит идею о лишении его прав. Надеялся, что Огастус сразу выберет разрыв с Пенелопой. — Ты не говори пока ничего Эмбер. Не вмешивай её. Прими один решение за вас двоих.
Огастус шёл среди кустов пионов по ухоженной цветущей оранжерее. Он закурил. Табачный пепел пачкал новый пиджак и падал на хрупкие нежно розовые молодые цветы. Огастус не замечал пепла на своей одежды и растоптанных под ногами жёлтых мотыльков. Как не замечал до сегодняшнего дня, что он будущий король. Титул кронпринца был таким естественным, привычным, будущие перспективы короля самыми незаурядными, как пара глаз у человека или один нос на лице. Стоило задеть часть жизни, и её ценность оказалась осязаемой. Огастус видел себя на красном троне отца, он представлял кричащую его имя толпу людей, те блестящие церемонии, на которых будет присутствовать. И даже тяжёлая ответственность, почти что рабская привязанность к своему государство казалось упоительно нежной и прекрасной. А власть! Почему раньше не замечал и не ощущал её? Почему не знал, что жизнь миллиона людей принадлежит его действиям и его слова? Он как-то раз забирался на снежную гору и смотрел с вершины, как ничтожны все, когда он один велик. А тут не гора, тут пик человеческого стремление — титул короля!
Или он, или Пенелопа. Лишиться всего прекрасного, о чём намечтал, или отказаться от круглого личика своей нифмы? Её оливковые глаза или оливковые рощи Зенрута…
В орхидеях сидела Эмбер и пыталась сочинять стихи. Огастус вспомнил о сестре. О той, чью судьбу он решает. Подошёл к Эмбер, вырывая непослушные ветки на своём пути, и погладил по румяной щеке.
— Эмбер, — никло сказал он, — какое зло по отношению к тебе ты не простишь мне?
— О чём ты, брат? Какое зло? — смутилась принцесса.
— Да так. Какое зло ты мне бы не простила?
Эмбер замялась, отгадывая, что задумал против неё он.
— Покушение на убийство я не прощу. В остальном попытаюсь понять тебя. А что, Огастус, что случилось? Я где-то подвела тебя? Что ты задумал против меня?
Эмбер поцеловала его в щёку, он отмахнулся и пошёл своей дорогой. Значит, сумеет простить. Не сейчас, но после… Так что же выбрать? Продолжать дела великих предков? Или Пенелопа? Что пересилит чашу весов? Если он выберет Пенелопу, то будет наслаждаться ароматом её волос, будет смеяться над её улыбающимися глазами, будет есть её чарующие пироги, пить её собственные медовые напитки. Каждый день его будут встречать милые песни, бархатные руки, а он — за мили ощущать её присутствии с собой, нестись к ней, задаривать подарками, усыпать поцелуями. Это одна чаша весов, на второй лежит… А на второй лежало так мало — власть короля и продолжение династии.
Вечером Огастус объявил о своём выборе отцу. Вильяс позвал Эмбер и рассказал ей о заявление парламента и решении брата. Эмбер не стала возражать. Её глаза потускнели, грустно она произнесла: «Я понимаю» и присела в реверансе перед отцом и братом в последний раз, как обычная принцесса. Да только Огастусу показалось, что в замутнённых глазах Эмбер проскочила маленькая чёрная искра, похожая на сгусток обиды и ненависти.
На следующий день Вильяс изменил акт о своём наследнике, а Огастус со свободной совестью вернулся к Пенелопе. Отец благословил их на свадьбу.
Огастус желал устроить такой великий праздник, чтобы его не забыла вся страна. А для этого нужно было время. Шли приготовления, Огастус целыми днями пропадал то на службе, то в заботах предстоящей свадьбы. Возвращался домой он поздно, часто под середину ночи, Пенелопа иногда возмущалась и даже устраивала сцены ревности.
Но однажды он управился в срок. Поспешил домой. Как всегда, по глупой привычке, улизнув от своей охраны и слуг. Явился ранним вечером, с букетом цветом, открыл дверь их спальни… Огастус читал много хороших и плохих анекдотов, а ещё слушал байки солдат. Не думал, что такое может быть в жизни…
Пенелопа лежала под тонким летним покрывалом и целовала страстно в губы своего названного брата Жонни.
— Ты? — зашептал Огастус, потеряв голос.
Пенелопа взвизгнула. Жонни спрятал обнажённое тело под покрывало.
— Ты? — еле выговорил он Огастус. — И со своим братом?
С невольной дрожью Пенелопа сошла с кровати, глаза её сверкали, сияли, там ходили ходуном бешеные молнии. Она превзнемогла страх перед Огастусом, закрывала своей спиной Жонни. Вспыхнула, вскрикнула:
— Жонни мне не брат. Он мой возлюбленной на протяжении четырёх лет. Я врала тебе, Огастус. Мы с Жонни хотели свободы и из всех постояльцев, которые заглядывали на мою красоту, лишь ты был способен дать нам свободу! Прости, милый Огастус, что я притворилась, что любила тебя, а Жонни выдала за названного брата. Прости. Я не люблю тебя. Прими правду.
Огастус, точно ястреб, вылетел из дома, сбросил с лестницы зазевавшихся слуг. Подлых предателей, которые знали обо всём и молчали! Он бежал, мчался, летел. Сначала по кварталу аристократов, где жил, дальше по торговым улочкам, затем по трущобам. В мозгу металась жаркая стрела, что хотела вырваться наружу и испепелить всё на свете.
Он бежал, он ненавидел и любил. Он продолжал любить и вспоминать чудные объятия Пенелопы. Как в этом крохотном чуде, в этом маленьком личике могла скрываться змея? Как изменщица могла залезть в хрустальное тело, когда всегда и везде сор и мрак обитает в смачных, мясистых роковых женщинах, а не в юных девственных дочерях Супругов-Создателей.
Он искал причину. Он смотрел в отражении лужи на своё лицо. Может, он урод, может, он ничтожество? Не может всё зло сидеть в трепетной Пенелопе! Тогда кто виноват? Кто завлёк в волшебную девочку зло? Её любовник, её хозяева, её ошейник?
Ходила ходуном в теле Огастуса злость, вылетала ненависть и желание крушить. Он связался с гвардейцами, вернулся домой, выхватил ружьё у своего стражника и вбежал в спальню. В окно постукивали ветви вишни, Пенелопы и Жонни не было. Шкаф с женскими вещами был пуст, кошелёк Огастуса, лежавший с шестицу на столе забытым, тоже пустовал.
Огастус затрясся. Из него вышел громкий крик ужаса. Бессилия и предательства. Он рвал на себе волосы, бился об стену, кричал и бежал к подсвечнику с горящей свечой, чтобы спалить весь дом до основания, да слуги вовремя погасили огонь. Снова Огастус выскочил из особняка и огляделся вокруг. Куда идти? Кто поймёт его и сможет разделить его боль?
Все родственники, все друзья и враги только смеялись над его тупой любви к рабыне. Да. Да. Точно! Сколько сотен раз ему сотни людей говорили, что рабыня и кронпринц не могут быть вместе. Дело не в нём, дело в рабстве, загрызающем человека. Возможно, Пенелопа и была милейшим в мире человека, да рабство изворотило её и изничтожило человеческую любовь, оставив похоть и обман.
Весь день Огастус провёл взаперти у себя в комнате. Тревожно пытался задуматься о будущем. Как-то надо жить, как-то всё забыть. Если б можно было забыться в государственных обязанностях кронпринца, но он больше не крон. Он лишь принц, который после смерти отца примет титул герцога, поскольку потерять право престолонаследия.
О, Боги, да отец не сегодня завтра отойдёт в мир иной, он еле стоит на ногах, он слаб, болен! Вот только он, сын, не замечал признаков болезни отца, ублажая похотливые просьбы рабыни.
Вечером, после долгих часов, проведённых в одиночестве, исключая, конечно, неотступный призрак змеи Пенелопы, Огастус решился. Он отвёл себе ещё несколько часов на последние наслаждения жизни, на яркие танцы и слабострастие с женщинами, а дальше будет видно, что пожелает его оскорблённый дух — револьвер, если что, заряжен. Королевство его смертью наследника всё равно не лишится.
Огастус приехал на бал, который подавал его товарищ по академии. Он сидел в углу, пил красное вино, надеясь напиться до потери памяти, и внимательно, завистливо рассматривал танцующие пары. Счастливые, влюблённые, верные! Увы, дикость отныне для него. Возле праздничного стола кружился аж с тремя партнёршами молодой человек с маленьким растущим животиком, на голове у него уже проявлялась лысина, несмотря на его отнюдь не старые года.