Огастус почувствовал, как Эмбер ласково положила ему руку на плечо, погладила, проведя от плеча, до расстёгнутой шее.
— Брат, я пойду на уступки только ради тебя одного. Марион будет жить в Конории, под нашим постоянным наблюдением в специально выделенной ему квартире. Я прощу ему участие в мятеже, но дам приказ продолжать следствие по украденным деньгам.
Эмбер хлопнула дверью. Огастус слышал, как сестра зовёт майора Риса. Да-а, хорошо, что в самом кабинете королевы стоят скрывающие звук и тайны винамиатисы, иначе позора ему не сносить.
Нет, уже опозорен. Унижен. Стократно. Пенелопой, племянником, сестрой, Эйдином, Марионом. Остаётся смириться? Признать поражение и не ждать ответа от справедливости? Огастус взглянул на портрет Конела и прошептал:
— Это ж ты испоганил мою сестру и моих племянников. Спасла твоя доброта тебе жизнь, а, Конел? Погубила только. Южная смерть давно побеждена, а ты всё гниёшь и… отравляешь жизнь нам.
Огастус выпорхнул из кабинета и скрылся в противоположном направлении от Эмбер.
***
Ханна осторожно открыла дверь их общей ещё два месяца назад с мужем спальни. Два месяца, целого никиниаса и хаса уже нет! Как и их семьи тоже… У стены стояла широкая и высокая кровать под ярко красным покрывало. Кровать стояло сиротливо, с подушками Ханны на правой стороне. Свои Оделл перенёс в комнату для гостей, где предпочитал ютиться последний месяц. Окна были занавешены тёмными зелёными шторами, и никто не думал впускать солнечный свет в спальню. Раньше Оделл каждое утро приказывал рабам проветривать и просветлять комнату, после того, как он ушёл, Ханна только махала рукой: «Пусть закрыто. Мне спокойнее в темноте».
А вот и Оделл. Переминается с ноги на ногу возле открытой гардеробной жены и перебирает руками её вещи. Платья, белые для бала и чёрные однотонные для траурных церемоний, юбки, янтарные для гостей и коричневые для дома, аккуратно проходили через его тонкие пальцы.
— Не ждала тебя увидеть в нашей спальне, — мрачно улыбнувшись, сказала Ханна. — Что-нибудь случилось?
Оделл выпустил из рук вязанный зимний шарфик, и тот плавно упал на вечерние туфли Ханны, стоявшие возле дверей гарберодной комнаты.
— Церковь Пятнадцати Богов дала разрешение на развод, я начинаю подготавливать все нужные для него бумаги.
— О, Оделл, ты не замучился возиться с этой ерундой? — Ханна охнула и приложила ладонь к голове. Излюбленный приём — будто ей плохо, кружится в глазах от безобразия, которое она видит вокруг себя.
— Нет, — Оделл не повёлся на её грязный трюк.
— Может, всё сохраним? — приоткрыла Ханна один глаз. — Ты вообрази себе, сколько мытарств у нас скоро появится, когда мы начнём делить имущество. Дом, мебель, рабов, землю. Шахта и завод, ты ж не захочешь после развода заниматься совместным делом.
— Раздел имущества займёт явно не семнадцать лет, которые я попусту потратил на воспитание…
Оделл замолк. Ханна уставилась на него остервенелым взглядом. Что скажет? На воспитание чудовища, монстра, изверга, убийцы? Или что?
Но Оделл не собирался отвечать. Он поднял с кресла папку документов и дал посмотреть Ханне, что священники согласны признать негодным их обмен кровью.
Ханна даже не краешком глаз не взглянула на бумаги. Она прислушивалась к лаю собак за окном, мяуканью кота, ржанию лошадей и крикам подневольных мальчишек. Из окна на неё шелестели ветви вишни.
— Каково это, выбрасывать на ветер тридцать один год нашей общей жизни?
— Отвратительно, — без эмоций ответил Оделл. — Но пережить можно. Кошмарно — это семнадцать лет вкладывать душу в человека, который просто взял и уничтожил всё то, что ты ему дал. Страшно брать в руки газету и читать, как продолжение тебя, твоё второе «я» рушит судьбы одних за другим людей.
Оскорбительно дёрнулся краешек рта Ханны.
— Она. Наша. Дочь. Была и остаётся.
Оделла поразила недовольная ухмылка.
— Возможно, тебе она и дочь, но я отказываюсь считать преступника своим ребёнком.
— Как будто ты всю жизнь был святым.
Ударить. В больное место. Прямо в точку. Нанести поражение.
Оделл стойко принял словесный удар жены, но морщины на его постаревшем лице мучительно сдвинулись.
— Не сравнивай букашку и великана. Я когда-нибудь подрывал здания с кучей народу внутри? Когда, ответь на вопрос, я на глазах детей убивал их родителей, а на глазах родителей насиловал их дочерей? А когда я врывался в чужие дома и устраивал там бесчинства? Я тебе всё сказал и заводить этот разговор повторно не собираюсь. Я не прощу Нулефер. Тяжесть её преступлений пересиливает мою любовь к ней. Ханна, а ты, почему ты рьяно и истерично защищаешь эту… девчонку? Любовь и всё? Слепая бездушная любовь, которая закрыла тебе глаза?
— Она моя дочь! — всхлипнула Ханна. — Она моё сокровище. Моё, понимаешь ты это, моё творение. И я… я… — она закрыла руками лицо и задрожала плечами. Не нашла в себе больше сил и опустилась на край кровать. — Чувствую свою вину, что не оберегла мою драгоценную девочку. Оделл, она же ничего не понимает, она же живёт не своими мозгами! Боги небесные, где моя Нулефер сейчас? Прячется где-нибудь в подземельях, боится-то всего, наверняка. Боги, о, Боги!
Оделл подошёл к жене и затормошил её за плечо. Захотел присесть рядом, поскольку почувствовал, что Ханна начинает срываться и вновь входить в панику. Но Ханна быстро и сильно схватил его за руку, вцепилась острыми ногтями и оттолкнула от себя. Подскочила с кровати и вскричала, вытирая с глаз последние слёзы:
— Чудовище в нашей семье это ты, Оделл! В тебе вообще не осталось любви, каких-то переживаний за родного человечка. Боги, до чего же ты чёрствый.
У Оделла дёрнулись брови.
— Не делай из меня эгоиста, пожалуйста. У меня остались первая дочь и внучка, за которых я боюсь больше, чем за себя. Я засыпаю и не знаю, не набросятся ли террористы Нулефер на имение Казокваров. Если набросятся, пощадят ли они нашу Нору? А Тинаиду? Твоя внучка после выходки Нулефер там, у Казокваров, заикаться стала и не может спать без ночника. Бедняжка. Нору и Тину никто не защитит, нанятые мной и Казокваром телохранители не могут быть уверены на сто процентов, что Кровавое общество обойдёт нашу семью стороной.
Оделл снова подошёл к двери гардебордной и встал неподвижно в пороге. Ханна осталась у кровати. Как ей хотелось наброситься на мужа! Впиться в глаза, зажать в крепких руках его шею. Так ведь делают все медведицы, когда возле их медвежат появляется угроза. И неважно, что человек просто гуляет по лесу. Плевать, что глупый медвежонок сам побежал к нему навстречу, а ещё начал рычать и лезть в драку. Она — мать. Она не допустит крови, предотвратит злой взгляд к её детёнышу.
Да, медведица бы набросилась. Но человеческая мать ограничена страхом. Старик Оделл ещё крепкий, он не потерпит, чтоб взбесившаяся жена лишила его глаз.
— В моей семье не будет людей, которые заставляют плакать и биться в ужасе перед завтрашним днём других, — громом произнёс Оделл.
Ханна скривила рот.
— Когда тебя стали волновать другие люди? Ты жил только для себя и для нас с Норой и Нулефер. Когда вдруг в моём муже проснулся дух альтруиста? Оделл, ты вырос в грязи, жил воровством, грабежами, отказывался от друзей, когда поднимался на одну ступеньку повыше. Я не припомню, чтобы когда-нибудь ты задумался: «давай-ка, Ханна, сделаем что-то для других».
Оделл внимательно выслушал эмоциональный выкрик Ханны и спокойно сказал:
— Любишь ты, жена, задевать слабые места людей. Не отрицаю, я задавал в детстве, в юности и в начальной взрослой жизни жару. Но потому, что я не видел другой жизни. Я видел одно — воровоство, насилие и убийства. Я не могу даже сосчитать, сколько моих друзей детства поумирало, от голода или болезней, от их пьяных отцов или разборок банд. Просто не помню их. Помню следующее, приходит ко мне мать и говорит: «Найк умер». Приходит завтра: «Иллу убили». Самое яркое, что помню, какой-то урод в лохмотьях набрасывается на моего отца и одним ударом в сердце убивает его. Я стою в крови отца, моя мать кидается на его убийцу и получает несколько ударов ножа в ногу. Проходят дни, шестицы, мать поправляется, но тут мой дядька, брат моей матери, напивается до чертей и путает с пьяной головы свою сестру, мою маму, с проституткой и начинает её… Мой родной дядя мою маму… Ханна, какие мы с друзьями придумывали планы, стратегии, чтобы обокрасть какого-нибудь богатого фанина! Любой военный учёный позавидует. Как я отчаянно мечтал, что когда-нибудь, как отец, возглавлю какую-нибудь шайку, достану огнестрельное оружие и возьму кого-нибудь за горло. Мечтал, да в тринадцать лет за кражу попал за решётку. И тут я открыл для себя другой мир, там я познакомился с надзирателем Диником. Что, Ханна, думаешь, мне любовью надзиратель показывал другую жизнь? Надзиратель Диник, упокой его душу пятнадцать богов, колотил меня не меньше уличных врагов, но как-то раз на работах он дал мне в руки лопату и сказал: «Сколько ты хочешь лет прожить, столько раз копай». Я копаю, выгребаю землю за землю, а он ходит кругами из его кобуры вываливается револьвер, но Диник говорит: «Видишь, у тебя нет времени на воровство и убийства, только остановишься, только полезешь к моей кобуре, и яму некому станет копать». Так я и копал яму два года, понимая одно — нужно жить. Жить. Смывать с себя остатки гнилой породы.