— Хорошо, давай продадим его на чёрном рынке прямо сейчас. Выручим огромные деньги. Или… Или, Ханна, давай-ка возвратим кольцо Афовийским? Ты ведь помнишь, как звали твоего возлюбленного вора и где он похоронен? Быть может, снова заслужим благосклонность монархов.
— Нет, не надо!
Ханна едва не упала к Оделлу на колени. Её лицо перекосилось от ужаса, выражало одну жалость. Дрожало всё — руки, ноги, голова.
— Откуда у тебя это кольцо? — опять спросил Оделл.
— От любовника! — плакала Ханна.
— Расскажи мне о нём всё. Как познакомились?
И Ханна начала свой рассказ. Торопливый, быстрый, наполненный слезами и вздохами. Он был о первой любви двух бездомных подростков, живших в одном городе. Оделл не слушал, он наклонялся к жене и задавал один и тот же вопрос «Откуда у тебя кольца?». Ханна колотила себя в грудь и клялась, что всё это правда, что никогда она не любила Оделла, что изменила едва ли не каждый месяц. Оделл не сдавался, только медленно терял терпение. Не выдержав, он схватил больно Ханну за голову и заорал ей прямо в лицо:
— Откуда у тебя кольцо?
Он бросил жену на пол, стоял прямо над ней, сжимая в правой руке кольцо, а левую над головой. Ханна сидела перед ним на коленях, и, как приговорённая, молчаливо просила оставить её в покое, в слух же кричала:
— Подарили. Подарили.
Её дрожь начинала приобретать какую-то болезненную форму, что Оделл начал пугаться и подумал, не позвать ли за врачом. Но оставить разговор незаконченным сейчас, значит, закрыть навсегда.
— В таком случае отвези меня на могилу своего любовника или я немедленно передаю кольцо в Зоркий Сокол! — приказ обрушился на Ханну.
Ханна подняла заплаканные красные глаза на мужа и застучала зубами. Тихо и медленно поднялась её трясущаяся рука к кольцу. С губ сошёл слабый шёпот.
— Не надо… Не надо, пощади меня.
На мгновение Ханна побелела как покойница и перестала дышать. Вдруг очнулась. Что-то бесвязно залепетала и произнесла сквозь жалкие попытки дотянуться до руки Оделла и выхватить кольцо.
— Я его украла. Это была я.
— Правда? — театрально пропел Оделл. — Огастус говорил, что его мать обокрал мальчик. В старых архивах полиции тоже данные о неком мальчике, что утащил у Юноны колечко.
— Это была я, — повторила Ханна грубо и без заиканья. — У меня была короткая стрижка, я всегда прятала волосы под кепку старших братьев и ходила в их старой одежде, у меня никогда не было платьев в детстве… Это была я. Оделл, прошу, дай мне кольцо.
Оделл протянул ей кольцо, и Ханна, как голодный зверь, вырвала с его руки добычу. Прижала кольцо к сердце, встала на ноги, но согнулась и сгорбилась. Руки всё ещё дрожали, но теперь к страху прибавился бешеный трепет. Ханна всматривалась в свой кулачок, в котором таилось кольцо, и всё сильнее прижала его к груди.
— Я украла. Я. Я. Я. Из-за этого кольца я стала такой. Ты не представляешь, в каком страхе я живу, что однажды тайна откроется и меня настигнет наказание.
Во взгляде Оделла впервые за последние месяцы сидело крохотное понимание и сочувствие.
— Из-за того, что сама в детстве бросила вызов власти Афовийских, ты стоишь на стороне Нулефер?
— Нет, — замотала отчаянно головой Ханна. — Я не бросала им вызов, я просто хотела есть. Мне просто были нужны деньги. Оделл, моё детство прошло в аду, с кольцом ад продолжился! Я знаю, что такое облавы, власть сильных, что такое жить, невзвидя света. Я выживаю по сей день и боюсь завтрашнего дня, и моя дочь… Я не хочу ей своей жизни. Не хочу! Не хочу, чтобы за ней охотились, чтобы её ненавидели, чтобы её жизнь стала сплошными прятками от власти. Я по сей день плаваю в этом болоте!
— Почему ты не выбросила кольцо, которое причиняет тебе столько страданий?
— Потому, — Ханна застыла в неведении. — Наверное, чтобы я смотрела на собственную ошибку и старалась отгородить от схожих бед своих дочерей. Честно, Оделл, я не знаю почему.
Оделл медленно подошёл к Ханне и положил руку ей на лицо. Его рука была горячей, щека Ханны холодной как лёд. Он погладил жену, поправил под ухо непослушный локон волос и прошептал с грустью:
— Куда пропала моя бесстрашная жена, которую я полюбил в двадцать пять лет?
Ханна отпихнула его руку.
— Куда пропал мой любящий и понимающий муж, лучший в мире отец?
Она смотрела на Оделла. Отчуждённо, равнодушно. И бережно прижимала к груди кольцо, не расслабляя ни на мгновение руки.
— Ханна, — печально сказал Оделл, — каким был первый грех в мире?
— Не начинай, — сморщилась Ханна. — Не учи меня морали, я от дочери не отрекусь. Ну, убийство было первым грехом. Богиня Андорина, ещё когда не сошла с братьями и сёстрами с неба, полюбила демона. Желая спасти его, она убила собственного отца, который потом возродился в слезах своей Небесной Великой Супруги. Не делай пустых намёков на мою Нулефер, она не способна…
Оделл помотал головой.
— Нет, не убийство. Первым грехом стала любовь. Убийство — это лишь порождение любви Андорины.
Пальцы Оделла ещё чувствовали нежную кожу Ханны, нос вдыхал запах её слабых, не выветревшихся после вчерашнего торжества духов.
— Развод? — помолчав, мягко произнёс Оделл.
— Развод, — серьёзно и пылко кивнула Ханна.
***
Жара не собиралась отступать. Дороги, каменные дома, люди и лошади утопали в лучах знойного солнца. Брусчатку поливали водой по нескольку раз на день, но высокое солнце за считанные минуты испаряло воды. Люди находили утешение в фонтанах, в Юве, собаки наслаждались корытом. Таким жестоким способом природа давала конорийцам шанс отдохнуть перед беспощадными айринскими дождями.
По мостовой летящая карета несла Эмбер и Риана Риса. Королева обмахивалась веером и протяжно вздыхала:
— Жа-арко.
Казалось бы, сиди во дворце при такой жаре, но Эмбер не могла ни минуты находится там, где всё бы — картины, скульптуры, изумрудные стены, слуги — напомнили о мучительно сложном разговоре с братом. На горящих улицах Конории не было Огастуса, как и людей с герцоговской идеально целомудренной походкой, потаённой любовью к чистоте. Но завтра придётся с ним встретится и объявить своё решение насчёт Мариона. Завтра… Завтра… Остановить бы время и броситься в яркие лучи солнца, чтобы испариться в них навсегда. Чтобы избавить себя от бремени целой страны.
— Ваше Величество, что вы решили? Казните Джексона Мариона? — смотря в упор на свою королеву спросил Рис, но быстро смутился, когда увидел, как сильно сдвинула брови Эмбер. — Извините, если спросил лишнего.
— Ничего страшного. Я отвечу вам, если вы переживаете обо мне, — махнула Эмбер веером и взглянула на своего телохранителя.
Майор Рис сидел напротив неё, слева у него была сабля, справа в кобуре револьвер, в кармане винамиатис, чтобы призвать в случае чего подмогу. Рис не сводил голубых глаз с дороги, высматривая через окно возможную опасность, но в то же время будто понимал, что его королева уже подверглась атаке — со стороны своего брата.
— Я подумываю помиловать Мариона. Но не знаю, вдруг моё решение станет фатальной ошибкой? Вина Мариона доказана же. Мне остаётся только вынести ему приговор и это, майор Рис, одно из тяжелейший решений в моей жизни. Потому что последствия при вынесении наказания или при помиловании будут в любом случае будут необратимые.
— Собиритесь, Ваше Величество, — прошептал Рис.
— Придётся, — Эмбер горько прислонила руки к груди. — Я не могу остаться в стороне. В особо тяжких уголовных делах, связанных непосредственно с государством, моё решение считается окончательным. Следствие собирает доказательство вины, суд рассматривает две стороны и выносит приговор — виноват ли наш товарищ или он невинная овечка, которую кто-то подставил на закалывание. А я, королева, определяю приговор. Риан, мне совершенно не было дела, когда суд без моего участия провозглашал смертные приговоры десяткам мелких повстанцам, чьи имена никто в Зенруте и вспомнить не сможет. Но здесь судьбу человека решаю именно я. Не подумайте, что я мягкотелая, за свою жизнь я приговорила к смерти не одного предателя, я ни чуть не думаю об Эйдине, Брас и Фоне, но Марион… Что-то в нём есть такое, что не позволяет прикончить его. Какая-то энергия, предчувствие нехорошего.