— Нет, генерал, не в моей компетенции тебя убивать, — засмеялся Филмер.
Эйдин улыбнулся. Он представил отчётливо друга. Сидит на своей койке, медленно, постепенно гладит дырку на суконном тюремной одеяле, может, грызёт сухарь или пытается разглядеть свои дневные записи. Филмер говорил, что пока он жив, то будет записывать свои мысли, чтобы убить скуку.
Умирать, так на всеобщее обозрение. Доживать дни, так чувствовать за стеной голос товарища. Филмер Фон, последний человек, который называет его Рауном…
— Ты вообще, Раун, готов к завтрашнему? — спросил, немного поколебавшись, Филмер. — Я со вчерашнего дня настраиваю себя.
— Готов точно так же, как к Анзорской войне — я о ней не размышляю, считаю это должным и неотъемлемой частью мироустройства. Наверное, отлетит моя душа к богам или к дьяволам, и тогда просто не успею помыслить, что меня нет.
Возникла тишина. Непохожая на паузу, которая часто случается в шутках друзей. Эйдин пытался представить лицо Филмера. Сузились, наверное, морщины, взгляд вознёсся к маленькому окошку у потолка, нахлынули не самые приятные воспоминания.
— Анзория, — слабый голос друга прилетел в камеру Эйдина, — как давно это было. Ты блистал во всей красе, да и я тоже был неплох, — удовлетворённо-мечтательно и еле слышно произнёс Филмер.
Анзория… И его, Рауна, она влекла к себе своей красотой и чарующей, магической дымкой подвигов, воплощаемой в защите королевства.
Он помнил тот день как сегодняшний, впрочем, никогда и не забывал о нём, с каждым годом видя его всё яснее, красочнее, детальнее. Раун сидит в родительском доме, чистит до блеска сапоги и красные пуговицы своего зелёного мундира. В руках матери звенит фарфор — она обедает и качает головой над безрассудным тридцатилетним сыном, который прямо за столом, убрав в сторону тарелки, занимается формой. Чёрный котёнок царапает в углу сиреневые обои, его тряпкой отгоняет горничная-рабыня, краснолицая, толстая женщина, которую никто в доме не любит за её неповоротливость. Клубничный десерт читающему газету отцу, севшему на подоконник, подносит маленькая девочка, тощая и маленькая, недоразвитая, говорят про неё хозяева.
Викорд влетает в столовую, как молния, позабыв снять сапоги, а его брошенная наспех куртка остаётся зажатой в дверях.
— Война началась! Зенрут объявил Анзории войну!
Его дорогой старший брат! Эйдин вскочил с койки. Он не мог вспомнить, как оказался лёжа на своей койке. Он спал? Был ли у него разговор с Филмером? В мутном очертании рисунка на стене, который оставил до Эйдина один из приговорённых к смерти его предшественников, неожиданно прямо сейчас стали проявляться человеческие очертания. Словно поднимался от небрежного рисунка дым и превращался в мучительную для Эйдина рыжеволосую фигуру.
В его брата. В капитана Викорда Эйдина.
Как заразительно лился из них смех! Как весело они шутили над ничтожными анзорийцами, перед которыми стоит мощь и сила великой зенрутской армии. Нехорошо смеяться над войной, знал Раун, но радость, излучающаяся из голубых глаз брата, затмевала всё. Они смеялись, они радовались победе, которая ещё не наступила, как и сама война… Они были ещё юнцами. Одному тридцать, второму тридцать три, но молодые, недавно рождённые люди. Не старики, вроде Джексона Мариона в их возрасте…
Особенно ярко смотрел вдаль войне Викорд. Обаятельный мужчина с белозубой широкой улыбкой. О, как он не был похож даже внешне на прагматичного темноволосого Рауна. Юркий, тощий, хорошо слаженный… Узкий лоб и суженный подбородок делали его похожим на уличного художника; густые рыжие брови и столь яркие усы — на капитана дальнего плавания; широкие, вытянутые глаза с двойными веками на школьного учителя правописания — Викорд был из тех людей, которых невообразимо сложно принять за сурового вояку.
Зенрут объявил Анзории войну. Повод? Анзорийцы, возмутившись приближением зенрутской армии к своим границам, взяли в плен посольских служащих и нескольких членов побочной линии афовийской династии. Дикари, что с них взять!
— Кабы сидели смирно, никто бы их не тронул, — смеялся офицерский состав, отправляясь на войну.
Причина? Отказ Анзории продавать Зенруту залежи своего сероземельника.
Они входили за границу Анзории с полным правом будущего победителя, предчувствуя судьбу, зная результат войны. Раун мягким шагом наступал на сочные зелёные травы, такие же, что росли в Зенруте, и приветствовал рукой попадающихся на глаза робких анзорийцев. В основном это были легко одетые, загоревшие на солнце крестьяне.
— Умеешь читать? Хочешь, книгу подарю? — Раун подошёл к старику, у которого на дороге застрял плуг и, пользуясь жестами и хорошим знанием анзорского языка, спросил. — Это грамматика вашего языка.
— Я тебе, подполковник, прочту труды философских мыслителей на тенкуском, — старик, сплюнув на дорогу, зло прищурившись, ответил на чистой, зенрутской речи.
Кто-то положил Рауну на плечо руку.
— Оставь дикаря. Не разговаривай с ними, — это был Викорд.
Странными пронзительно пристальными глазами провожал брат уходящего крестьянина. Непонимание происходящего, Викорд его испытал и попробовал осмыслить самым первым. Но терялся, плавал в своих же сомнениях, когда ему сообщали о потерянном отряде, о казнённых зенрутчанах, о зверских пытках, о человеческих жертвоприношениях богине Арб. И тут же наяву он видел библиотеки, обсерватории и консерватории дикарей.
Пару шестиц, заняв приграничные села, армия приводила солдат и магов в боеготовность. Тогда, в мирные, тёплые дни на берегу у моря Раун встретил своих будущих друзей, соратников — майоров Кейру Брас и Филмера Фона, прибывших сюда воевать в основном словом и дипломатией да корпеть в штабе над картой Анзории, пока тысячи солдат будут погибать на передовой.
Первый бой Рауна, к сожалению, начали анзорийцы. Они набросились на мирно спящий лагерь посреди ночи и начали резню, не жалея никого.
Первый в жизни снаряд пролетел в нескольких метра от Рауна, вышвырнул его из палатки. Тот гул, который возник в ушах, он не мог сравнить ни с чем, что слышал ранее. Голова раскалывалась, и ему хотелось лишь кричать: «Хватит! Хватит! Да лучше б я оглох!»
Второй снаряд. Тёплый кусок плоти оказался на лице. Оторванная рука товарища. В метре лежит его вывернутое, изуродованное и обезглавленное туловище.
Мощный импульс с бешенной силой ударил по Рауну. Глаза наполнились кровью и неосознаваемой ему яростью.
— На холм! Бегите на холм! — закричал он одним солдатам, другим же рявкнул. — Открыть огонь картечью! Маги, прикрывайте спины своих товарищей! Давай, давай, ты, огневик, в оборону. Ты, воздуховик, ты в атаку!
Стояла кромешная темнота, глубокая ночь. Но всплески взрывающихся снарядов и атакующими вспышки магов превратили ночь в день. У анзорийцев, дикарей, оказались свои наёмные маги, не уступающие в военной подготовке зенрутским.
Бой длился до утра. С рассветом половины лагеря не было в живых.
Раун проходил мимо тел и пытался отгадать, кому из его знакомых, друзей принадлежит вот та лежащая в грязной луже нога или эта рука, успевшая сжать медальон с локоном жены. Его выворачивало наизнанку от попадающихся чужих внутренностей, найденного сердца или мозга. «Это люди? Вот так выглядят люди? — кричал себе Раун. — Мы более жалкие, нежели вырванный с корнями пень. Значит, выходит, и мы вещи природы, неодушевлённые, пока в нас не загорится хрупкий огонь?»
В течении первых дней Раун по незнанию делился своими мыслями с сослуживцами. Они либо молчали, либо разбрасывались высокопарными речами, от которых никому не становилось легче. Война не слова, война — отточенные до инстинктов действия, поступки, выкованные в крови под неприятельским обстрелом, и стратегии, создающиеся в пыльном штабе над грязными мокрыми картами.
Но один человек согласился коротко и ясно ответить на вопрос Рауна. Викорд Эйдин.
— Что, братец, ставишь под сомнение цель существования людей? — обняв Рауна, он сверкнул белыми зубами, позабыв на время о вывихнутой ноге. — Но мы дышим, — Викорд оторвал лист кипариса, растущего на пенистом морском берегу, и нежно погладил его, — мы прикасаемся к этому миру по собственной, нашей с тобой воле. Никому не нужен мир, кроме тех, кто умеет его осознавать.