Громкие крики, шумные овации — победители едут с войны. В первых рядах командиры, сзади строй солдат. На площади королева Эмбер, одетая в красное пышное платье — в цвет победы, напоминающий кровь. С неё консорт Конел и маленькие, восхищённые парадом мальчики-близнецы. Трубы и фанфары, крики счастья толпы, стальной клич офицеров: «Слава! Слава!».
Парад для победителей. Проигравшие лежат в тёплых анзорских низинах или сидят в больнице и трясутся, когда до них доносятся звуки праздничных пушек.
Вот смолкли последние песни, родственники бросились к мужьям и сыновьям. Раун смотрел опустошённо в неразборчивую толпу, в душе такая же неразбериха, хочется сбежать, да нельзя. Почему, думал он, происходит именно так? «Война» в людском сознании ассоциируется с нечто страшным, ужасающим — раздор, голод, смерть, но «воин» отождествляется с благородством, силой духа и красотой души. Разве не воины творят войны?
Вдруг его тронули осторожно за плечо. Он обернулся. Стояла бледная худая женщина с белым платком на голове. Платье чёрное, с глубоким узором. Она прижимала к телу трёхлетнего малыша, сзади за спиной робко прятались три девочки.
— Раун, мой муж погиб? Да скажи ты, не мучай меня и наших детей! Он перестал писать нам, а ты в своих письмах не говоришь о Викорде! Мой муж погиб? Не томи нас!
Милая Дороти! Никогда Раун не испытывал желания заплакать, но тут слёзы едва не хлынули из него. Он смотрел её на хрупкое тревожное лицо, усеянное первыми морщинами от ожидания страшного, и понимал, что не сможешь сказать правду этой женщине, что постоянно посылала им с Викордом весточки и уповала за их возвращение домой.
— Викорда, которого ты любишь, больше нет с нами… Тебя ждёт другой человек… Его нельзя назвать Викордом…
Молчаливо они ехали до госпиталя, обнимая беззвучных детей. Порой у Дороти вздрагивали плечи, и она, находя в себе волю, гладила по руке Рауна. Ты держись, говоря, моих сил хватит и на мужа, и на детей, и на тебя.
Викорд сидел в палате для сумасшедших. Туда запретили пускать детей. Ведь израненные солдаты, прыгающие на стены, кричащие «спасите» и разговаривающие с умершими товарищами любого могли заразить своим безумием. В городе ещё не стихали пушечные залпы в честь победы, и солдатам они казались приближением врага. Кто прятался под стол, кто с помощью стула готов был защищать себя. Один Викорд радовался выстрелам и кричал:
— Иволга прилетела! Пустите меня к иволге!
Дороти робко вошла в палату, простёрла к смеющемуся взахлёб мужу руки и промолвила, не находя подходящих слов:
— Узнаёшь меня?
Викорд смеялся прямо ей в лицо. Внезапно подскочил, встал по стойке смирно и отдал честь:
— Здравствуйте, господин генерал Авлерский! Я к вашим указаниям!
Всю дорогу до дома Викорд расспрашивал у Дороти состояние дел на захваченных территориях Анзории, интересовался количеством пленных по обеим сторонам и просил о быстрейшем их обмене. Он прижимал к сердцу своих детей и искренне не понимал, почему Дороти не поехала к нему.
В своём доме Викорду не понравилась обстановка. Он видел дрова и топора, требовал, чтобы комнаты расчистили к приезду его любимой жены. Дороти покорно вынесла вазы, детские игрушки, сняла со стен портреты. Дочери сами обмывали отца, расчёсывали его длинные спутавшиеся волосы, раздевали и готовили его ко сну. Когда пришло время для сна, Викорд нахмурился, недоумённо подошёл к Дороти и произнёс:
— Господин генерал, я не имею права делать замечания вышестоящему руководству, вы меня извините, но это наша с супругой спальня. Прошу вас удалиться из нашей комнаты, я собираюсь лечь спать.
Дороти повиновалась.
Раун ждал её в гостиной. Он крутил подходящие слова для объяснения помешательства брата, но Дороти их не просила. Она кивнула и обречённо сказала:
— Продолжим жить.
Раун посоветовал Дороти воспользоваться тем, что Викорд принимает её за генерала и запретить ему покидать дом во время припадков. Но на следующий день, придя к брату, он застал Викорда за тем, что брат заставлял жену и дочерей ходить маршем. За ночь родные из начальства превратились в подчинённых солдат…
Сколько раз Эйдина призывали к совести и раскаянию! Сколько раз его спрашивали о сожалении прошлого! Двенадцать лет пролетели незаметно и пышно, но искренние, истинные сожаления были один лишь раз. И до сих пор гложили его, причиняя неимоверную боль.
В четырёх глухих стенах, будь с ними рядом священник, он бы просил прощения не за уничтоженные деревни, розданные приказы о расстреле сдавшихся врагах и уличённых с поличным предателях. Нет, он бы не исповедовался за то, что отнял чужую жизнь. Он бы каялся, что не убил человека. Когда убийство было вернейшим способом уничтожить боль.
О, как часто, ещё в анзорских лесах, он дышал в спину поющему новогодние песни брату и думал, как быстрее подвести пистолет к его виску и нажать на спусковой крючок. Он походил ночью к его постели с подушкой в руках и готовился, что через мгновение задушит брата во сне. Однако не находил отваги, злобы и жестокости для отправки Викорда в место, где его давно заждались. В Конории всё также нужные силы не приходили к Рауну, всё также человечность и любовь мешали ему отправить мёртвую, искалеченную душу исцеляться на небеса. От Викорда оставалась бледная тень, пока он с невероятной скоростью возвращался к своей настоящей жизни. Никто не знал про мясника и про какого-то анзорского Бэла. Раун Эйдин — добрый благотворитель, спаситель рабов, опекун военных сирот.
Находящийся во здравии заглушил в себе тёмную сторону души, больной продолжал путать реальность с пугающими проявлениями безумия. Викорд всё ждал иволгу, но когда Раун и Дороти купили ему десять клеток с желтогрудыми птицами, ему они показались чёрными воронами. Зато пролетавших мимо ворон, признаков траура и смерти Викорд называл иволгами и прислушивался к их хриплому карканью.
Убей его. Пристрели. Задуши. Утопи. Говорил постоянно себе Раун. Возможно, молчаливо просили его избавить их от мучений и кроткая Дороти, и затихшие племянницы.
Однажды, год спустя, когда Раун был с Викордом в его доме, брат начал рвать на себе волосы, выкалывать глаза, мучительно, умоляюще он смотрел на него и простонал:
— Пожалуйста, помоги! Я не понимаю, что творю… Помоги мне, брат…
Подлое бездействие и опущенные руки некогда блестящего полковника — сказал Раун про себя.
Необъятная война не заканчивась в мире. Она продолжалась в семье Эйдиных.
…Солнце сильно грело землю, когда в герматене Раун, Викорд, Дороти и их дети собрались в храме на церемонии по случаю Рождества Тринадцати Богов. Священники читали послания божественных отпрысков грешных людям, не забывая вспоминать, что два года назад с помощью тринадцати божественных сынов и дочерей зенрутская армия противостояла диким анзорийцам.
— Мама, папа исчез, — вдруг за рукав затряс Дороти сын, наученный к пяти годам присматривать и отслеживать сумасшествие своего отца.
Раун, Дороти и девочки испуганно огляделись глазами по храму. Викорда нет.
Раун выбежал и, не веря своим глазам, застыл. Викорд шёл по краю высокой крыши храма и протягивал руки зачем-то вперёд.
Рывок, быстрое преодоление восьмидесяти метров поверх на лестнице. И он уже, смертельно задыхаясь, возле брата.
— Здесь иволга летает, Раун. Она зовёт меня к себе, — подрагивали густые рыжие усы.
Раун тихо пошёл к нему на встречу, закрывая собой край.
— Иволга говорит мне, что сядет к тебе на руку, когда ты спустишься на землю. Викорд, пойдём вниз. Ты же хочешь дотронуться до иволги.
Каждый шаг приближал его к брату, но Викорд, предчувствуя своё спасение, уходил в другую сторону.
— Нет, иволга разговаривает только со мной. Раун, ты бредишь… Ты не видишь реальности. Она здесь, та иволга с анзорского дуба. Вон, из-за тебя она начала хлопать крыльями, сейчас улетит.