— Нет, — твёрдо сказал Раун, — иволга тебе врёт. Сойдём на землю.
Викорд остановился, закашлялся и засвистел:
— Люди лжецы, а иволга не врёт. Она обещает мне, что покажет дальние страны и дивные миры. Люди обещают только войны и не исполняют их. Брат, я верил тебе, что ты убил тысячи анзорийцев, но иволга сказала мне, что они живы. Она покажет мне, где поселились эти люди из спалённых нами домов. Я хочу встретиться с анзорийцами и помочь наладить им быт…
Раун не мог видеть светлые живые очи Викорда и его искрящуюся улыбку.
— Не вздумай! — кивнул он и бросился на брата.
На исхудалом лице Викорда возник страх. Викорд побежал от Рауна и остановился на самом краю.
— Ты позволил себе оставить мясника в Анзории и стал другим человеком, а мне не разрешаешь встретиться с иволгой?
Быстрый шаг вперёд.
Раун бросился за ним. Ухватился за рукав из тонкого сукна, так и застыл на крыше храма с куском нежно зеленоватой материи в руках.
Похороны прошли скромно и немногословно, в кругу родственников, друзей и боевых товарищей. О смерти капитана не писали и не афишировали — не заслужил он звания героя войны, сойдя с ума за шестицы до её окончания. Лишь вырезанная Дороти эпитафия на надгробном мраморном камне не давала забыть победы и поражение Викорда Эйдина:
«Он мужественно сражался с анзорской армией и тенкунскими магами, но проиграл битву собственному рассудку».
Всё, что мог говорить сейчас Эйдин о прожитой им жизни, заключалось в одно короткое и страшное слово — безумие.
Безумные анзорские дети. Безумный брат.
Безумие войны.
Некстати снаружи ворковал голуби, птицы мира, надежды и любви. Когда-то он посчитал, что Анзорская война закончилась успешно в 1274 году захватом части территории, богатой сероземельником. Но костлявые, не загнивающие пальцы войны по-прежнему сжимают в тисках всех её участников. Мясник Раун и добротворитель Эйдин, казалось бы, две личности раз и навсегда расстались возле капитуляции Анзории. Но кто и почему в таком случае свершил Зимнее восстание? Те же буйные порывы, та же расчётливая безжалостность руководила атакой на столицу. Эйдин не отрицал, что зимой он испытывал столь родное позабытое хладнокровие, он загораживал его мечтой и предчувствием сбора золотых плодов победы.
Невелика разница у Анзории и Конории. Поднятый ствол на брата-человека, маги, покинувшие свою землю и позабывшие об истинном предназначении своих сил… Различие лишь в свирепых великовозрастных детях-освободителях с кинжалом в руке на твоей стороне. И Викорд не пытается обуздать горячий пыл младшего брата.
Утро окончательно вошло в свои владения. Эйдин так и не уснул, не досмотрел дивный сон про лодку, уносящую его к вратам. Он не расстраивался уже и не гадал, почему одно и тоже видение снится ему из ночи в ночь. В конце концов, каждый живёт в собственном мираже и разгадывает его по мере собственного озарения. Викорд вот встретился с пернатой анзорской спутницей.
И он тоже взглянет на свою лодку, огненную реку и врата, ждущие его отшлифовки.
***
Площадь Славы преобразилась. Её огородили длинным забором, замками-винамиатисами, толпою стражи и магов, сдерживающих любознательных зевак-зрителей. В месте излюбленных дорожек гуляк возвели две трибуны, которые заполнялись людьми. Верхние места на первой двухъярусной трибуне для бедняков, которые сумели наскрести аулимов для редкого зрелища — свершения правосудия — нижние для богачей. На второй трибуне, что ближе всего стоит к сооружённому на днях эшафоту восседают королева, её преемник-сын, любимый брат, министры, военные, знать.
Шеренгой выстраиваются барабанщики из лейб-гвардии и дают путь чёрным железным каретам. Узникам не видно, но свет от стёкол бьёт пребольно в глаза, конные офицеры жмурятся и думают про себя: «Понаставили зеркала и стёкла, хотя надо же публику утешать».
Открывается первая дверь. Щурясь от внезапно яркого света, выходит бывший генерал Эйдин и, расправляя спину, идёт по чёрному помосту на эшафот. Его грудь гола, ноги облачены в льняные белые штаны и чёрные как смоль сапоги. За ним из той же кареты выводят раздетого до пояса Филмера. Осуждённым даётся минута, чтобы поприветствовать друг друга и обняться. Следом из второй кареты выходит Кейра. Она смирена, упокоена, лицо исхудалое и вытянутое, на теле накинуто белоснежное тёплое платье, волосы распущены и закрывают утомлённые глаза.
Эйдин полгода не видел Кейру! Он засветился, заулыбался, чуть было не бросился к ней навстречу, но цепи остановили. Тогда он дождался, пока Кейра дойдёт до них и обнимает боевую подругу, поцеловав её в щёку. К воссоединению друзей подходит Филмер и охотно пожимаем им руки.
Точно так они входили в штаб Крылатого общества зимой прошлого года — по середине Эйдин, по правую руку от него Филмер, по левую Кейра. Их дружная шеренга прохладным танисным днём идёт, не запинаясь к плахе.
Грохочут барабаны. Офицеры заряжают ружья для выстрела в воздух. «Ай да мы, вот это приём, единственные удостоены казни на всеобщее обозрение», — Эйдин как всегда ловит себя на мысли, что думает не о том, о чём надо. Ему бы готовить душу к последнему полёту.
Не успел.
Ладно, там время найдётся, ведь его ждёт долгий разговор, который продлится не один, наверняка, день.
Генерал, руководящий казнью, подтверждает королеве, что на помосте стоят не кто иные, как Эйдин, Фон и Брас. За ними наблюдали, и никто не мог отправить постороннего человека с зельем превращения вместо опальных вояк. Ещё он заявляет, что приговорённые находятся в полном здравии рассудка и в состоянии осознавать наказание. Да уж, не людям, прошедшим пекло, понимать, что их ждёт. Ведь даже Викорд боялся умирать, в тот день он просто видел в пустоте длинную дорогу, беспрерывную и вечную.
Эйдин озирает толпу. На первой трибуне и в окнах домов одни зеваки, которые пришли за зрелищем и насыщением голодной от скуки жизни. Верхние окна и крыши жилых домов тоже забиты конорийцами и приезжими из других городов. Зрелищные праздники, красивые церемонии и публичная казнь — всегда прибыльное дело для владельцев близ расположенных домов и квартир. На второй трибуне сидят несчастные государственные чины, заставленные долгом и своим положением наблюдать, как три головы полетят в мешок плача. Королева Эмбер смотрит, замерев, расставив по подлокотникам трона руки. Далеко, в её тёмных глазах он замечает слабый отблеск сочувствия. Пусть говорят про Эмбер что хотят, но Эйдин не может ненавидеть королеву, которая, как и он, вошла на тернистый путь жестокости и правления, однако без права закончить невидимую войну. Огастус хмур и недоволен, что ж, хоть для кого-то Эйдин, Фон и Брас не стали оплотом всех бед. Юный Фредер молчит и изучает лица осуждённых к смерти. Давно смирился, что это его долг, а люди перед ним вынужденные враги, он плывёт к неумолимой судьбе навстречу.
Эйдина и его друзей ставят на колени. Палач с косматыми бровями и худым лицом достаёт раскалённое клеймо и подносит его к ним. Железо горит, жжёт кожу на расстоянии несколько сантиметров. Это прелюдия, подготовка к главному и пережиток прошлого. Нынче казни гуманны, из забав для плачей остались лишь метки со словами преступления. Столетием назад избавились от клеймения преступников, которых на выходе из зала суда ожидала воля. Обрекать их на пожизненное изгнание, на плевки, оскорбления и камни в лица даже от маленьких детей за нательный знак — бесчеловечно. Однако считается справедливостью, когда метку получает осуждённый, который больше не повстречает пощёчину на своём пути. Лишь его семья будет хоронить изуродованное карой тело и представлять мысленно на себе боль от железа и огня.
Кейру Брас, женщину, щадят. Её клеймо маленькое, поставлено на лбу. Кейра вскрикнула один раз, тихо, почти беззвучно, кивнула сыновьям, затерявшимся на трибунах. Юноши встречают и провожают мать стоя, держа в руках курсантские фуражки.
Эйдин и Филмер ждут обширного, глубокого знака на животе. Из-за визга толпы не слышно плача юных племянниц, лёгкого вздоха Дороти, не снимающей уже десять лет вдовий чёрный платок. «Зачем пришла, глупая? — качнул головой ей Эйдин. — Никто тебя не заставляет второй раз смотреть своими глазами смерть в нашем с Викордом роду».