Краем глаза Эйдин сталкивается с незаметным юношей, притаившимся в королевской свите. Он хмур, болезненно бледен, держится особняком. Неожиданно его правая рука поднимается и дотрагивается знаком отдачи чести до лба.
— Бесфамильный Бонтин, племянник королевы, бастард герцога, — шепчет друзьям Кейра.
Железо обрушается на тело и возгорается пламенем надпись: «Изменник Зенруту». Толпа ликует. Но ряд длинноволосых людей с обширной бородой молча ждёт развязки, не видя восторга в боли ждущих смерти мятежников. Эти люди молоды, не больше тридцати им, в руках зажат белый флаг, на котором изображён символ их страны — жёлтая чернокрылая пташка.
«Анзорские дети, вы приехали проводить меня в последний путь», — у Эйдина жжёт не только на груди, но и внутри.
Эмбер объявляет приговор Кейре. Длинный и скучный. Но мог быть ещё длиннее, если б составители задумались обо всех погибших и отметили их имена.
— Надеюсь, приговор понятен? — говорит Эмбер, внимательно вглядываясь в лицо Кейры и отводя тайно взгляд на её троих сыновей. — Кейра Брас, вы совершили ужаснейшее злодеяние, но всё же имеете право на последнее слово.
Кейра размышляет. Видно, не успела подготовиться. Видно, думала всё время в заключении о мирском — о себе, о сыновьях, об их судьбе и нелёгком будущем детей изменщицы на пути получения первых погонов. Сейчас Эйдин понимает, что и он должен был подготовить речь — поблагодарить за верность на войне однополчан, помянуть добрым словом брата и родителей, попросить Дороти, чтобы она проявила заботу о его приютах, и послать к чертям королеву Эмбер. Но как можно приготовить речь, когда ждёшь конца и постоянно её меняешь, стираешь заново, пересоздаёшь, находясь душой не с эшафотом, а с незаконченными делами?
— Я верна присяге, которую приносила двадцать лет назад славной, дающей надежды на справедливость королеве Эмбер. Вы — не та королева.
Железная сталь, носящая красивое имя — Воительница голов — с ужасающим, резким звуком падает на Кейру.
Глаза женщины-полковника остаются открытыми. На лбу сияет приговор.
Филмер не малословен. Он разражается тирадой, произнося её в уверенным, но мягким, медленным темпом.
— Друзья, братья, я воевал за вас. Вы, конечно же, навряд ли меня услышите. Вы не сидите сейчас на трибуне, у вас в доме нет стёкол. Вы погибаете на рудниках, шахтах, на полях, ждёте войны с Камерутом. У нас не получилось сразить демоном и поработителей, но я верю, что придёт день, когда вы поднимите свои головы и пойдёте на дворец. Я надеюсь, я молюсь, что вам не придётся проливать кровь, которой мы с друзьями натерпелись сполна. Оставьте в стороне оружие, оно не выход из положения. Это клоака, которая не имеет дна. Не призываю я вас обрушиться с гневом на монархию, отцов получше навряд ли для себя найдёте, но будьте честны с собой. Время и высший суд не обманете. Я бы рассказал вам, что нас ждёт, если бы мог, но пятнадцать богов никогда не отпускают от себя. Ваше Величество, — внезапно он вспоминает о королеве, — мне бы не хотелось, чтобы в вашей жизни больше восстаний не случалось. От вас зависит судьба вашего королевства и ваших подданных.
Воительница скрипит, падает вниз. Вдруг механизм застопоривается, отказывается приближаться к шее Филмера. Толпа затихает, смущается палач. Он снова поднимает инструмент, закрепляет, спускает. Опять осечка. Как долго Филмер читал свою медленную речь, столько времени не слушается воительница палача. На трибунах уже кричат, что это знак свыше, боги хотят оставить жизнь полковнику Фону… На десятый раз воительница срабатывает, а Филмер только решается дополнить речь и раскрывает рот.
Внезапно время растягивается до ужаса на медленные отрезки. Эйдин совершает шаг, который длится целый час. Затем второй, третий. Он ждёт заходящего солнца, правда, для собравшихся застыло утро. Вспоминаются руки матери, хохот отца, мечты Викорда о покорении света, его собственные взлёты и падения, благодарных освободившихся рабов, проклинающих анзорийцев. Сколько всего он не успел! Ни достроил больницу, ни дождался совершеннолетия младшего племянника, ни навестил Анзорию… Он ведь так и не побывал больше там, а ведь хотел побеседовать с анзорскими учёными и заглянуть в их обширные обсерватории.
Его приговор чуть длиннее. Несколько словечек, что Раун Эйдин был главнокомандующим у мятежников. Он всё пытается собраться, сказать себе: «я готов». Встряхивает головой и ему кажется, что в чистом лазоревом небе пролетает желтая иволга, порхая чёрными крыльями. «И я превращаюсь в безумца».
Разочарования нет.
— Раун Эйдин, вы намереваетесь признать вину, прочитанную в приговоре? — вопрошает Эмбер в осуждающе-терпеливой манере. — Ваше последнее слово.
Юноша, названный Бонтином, не убирает распрямленной ладони от правой брови. В его глазах восторг, стремление идти по пятам, наивысшее уважение, гордость за то, что видит Эйдина. Вчерашние анзорские дети не сидят, они поднялись на ноги. Их уверенные, неподвижные позы говорят о произошедшей на их глазах победе, но снятые шляпы — об отданной чести павшему.
— Да, я признаю вину за свершённое зимой восстание, и не только. На моей совести анзорский год… Отпускайте воительницу.
***
Краешек заходящего солнца торчал сквозь ядовито-красные вершины крыш. Закат, багряный, похожий на разбрызганную по небе кровь, был не нарушен обещанными сильными ветрами. Он разливался по серым дорогам, по чёрным стенам домов и сливался с ярким дворцом Солнца. Ещё пели птицы, летящие к своим гнёздам.
Из оранжереи им завидно кричал запертый в клетке дрозд.
Фредер, стоя на балконе, наблюдал, как рабочие отвозят последние доски, по которым шли Эйдин, Брас и Фон. Эшафот разбирали и уносили с площади Славы до новых казней. Фредер кутался в плаще, с вечера наступили холода, он пил кофе, хотя знал, что и без крепкого напитка его ждёт бессонница. Рука дрожала, капля с переполненной чашки падала на подоконник нижнего этажа.
В глазах крутился Тобиан.
— Ты продолжаешь злить мать и дядю. Они видели, что ты отдавал честь изменщикам. Твои выходки не закончатся хорошо! — набросился он на брата, когда процессия Эмбер уходила с площади.
А Тобиан застыл в восхищённом оцепенении, пронзительно уставившись на закрытые чёрным полотном тела казнённых людей. Его дыхание было учащённым, сердце колотилось, голос волнующе дрожал:
— Ты видел, как они восторженно улыбались? О нет, они не проиграли, они покинули мир победителями. Я тоже хочу победить в своей битве и посмеяться Афовийским в лицо. Фред, я понял, как обрести истинную свободу.
========== Глава 35. Блудный пёс ==========
Фредеру нечасто удавалось выбираться за пределы дворца без сопровождения матери. Королева Эмбер имела привычку держать сына при себе, даже когда он не был нужен ей. Фредер, смотря сквозь каретное окно на чужую и далёкую от него жизнь людей, искренне радовался, что матери сейчас нет с ним, что она пока и не знает, где пропадает её сын. О том, что Фредер должен присутствовать на занятиях в академии, говорил его зелёный костюм и трое гвардейцев-телохранителей, которые сейчас предупреждали его о последствиях прогула, если начальство выяснит, что ни какая королева не вызывала Фредера во дворец Солнца. Уилла с ним не было, и оттого Фреду становилось легко на душе.
Вид на утренний город ограничивался размером окна. Происходящее — рассказами Тобиана, красочными описаниями из книг и яркими моментами со стекла. Посреди дороги стояла тележка с тёплыми напитками — чаем, кофе, горячим молоком, — и Фред удивлялся, почему тележка оснащена странной горелкой без намёка на винамиатис. Повсюду продавали ягоды и свежесобранные фрукты. Фредер думал, что у торговцев есть какое-нибудь ведро, в котором можно помыть фрукт, чтобы тут же его съесть. Он изумлялся, видя, как необмытое сочное яблоко покупатель быстро тянул в рот.
Карета не останавливалась. Где-то здесь, на рынке, может, бродит Тобиан и заигрывает с хорошенькими женщинами, ссорится по ерунде с недовольными извозчиками, а ещё здесь могут таиться освободители… Впрочем, теперь уже не завидуешь, что Тоб человек незаметный, не интересный никому, кроме своры рассвирепелых мальчишек.