— Я бы его зарядил и произвёл несколько выстрелов, — сказал Фредер. — Но отдаю предпочтение эшафоту.
Не говоря больше ни слова, Фредер проследовал за Люси в карету и закрыл дверь.
«Нуу, Люси, ты даёшь… — протянул Нормут. — Овечка! И со львом!»
Посмотрев немного им вслед, он залез в свою карету и нажал на винамиатис. Нормут был шокирован, но никоим образом не расстроен. Что до Люси и Фредера — не его дело, что до Бонтина — так и хорошо, что он не пришёл. Вовсе не для разговора со своим рабом приходил Нормут. Отнюдь. Просто нужен был знак, напоминание. «Я не забыл. Я не оставил тебя в покое». Знак, чтобы враг трепетал, чтобы уловил воздух, прожжённый казокварским огнём. Нормут не говорил даже жене, что даст Бонтину о себе знать. Фалита не поймёт. Ведь предупреждён значит вооружён! Но не в привычке Казоквара делится оружием с рабами! Пока Бонтин будет защищать свою подружку и готовиться к огню, Нормут даже не нанесёт ему удар. Так, лишь подует на жизнь врага и сокрушительным ветром обрушит его на острозаточенные шипы казокварского возмездия.
Карета Нормута мчалась по центральным улицам. Быстро, над самыми головами людей, которым, дабы уберечь себя, приходилось наклонять головы. Ход она сбавила возле суда, Нормут вспомнил, что сегодня очередной суд над помилованный повстанцем, но не прощённым казнокрадом Джексоном Марионом. Он обратил внимание на здание, в котором выносили приговор. Длинное, большое, с массивными колоннами, с двумя статуями Хаса: бог встречает людей перед самыми дверями и наблюдает за ними с куполообразной крыши, устремляя свой взгляд в высоту. Такая архитектурная задумка нравилась Нормуту. Нет, зачем же нам смотреть на город и людские порядки, мы обратимся к Создателям с их устаревшему правосудию. Что ж, это и хорошо, ведь и он, Нормут, может указать ввысь на тех, на кого равняется. Что так поражало его в здании суда — необычайно светлая раскраска. Сочетание серого оттенка с лёгким коричневым отдавали атмосферой дома. Нормут искал в этом связь, представлял, что это некий родильный дом, в котором на волю или на каторгу, а то и на эшафот выходит вновь созданный человек. Хотя признавал, что его выдумка так себе хороша.
Нормут остановился у серого кирпичного здания. Ни узоров, ни колонн, благодаря большому забору оно напоминало городскую тюрьму. У входа стояли охранники, которые первым делом принялись лапать Нормута и расспрашивать его о причинах визита, как только он перешёл забор. Они нашли у него револьвер в кобуре и карманный ножик, пришлось рассказывать, кто он такой и что оружие носит для самозащиты. Оружие ему не разрешили оставить в карете, а отвели к начальнику караула, который принял револьвер и нож и расписался. Нормут им криво улыбнулся, что говорить — хороши порядки в комитете по рабам. Как только вошёл вовнутрь, следующий охранник рассказал ему о магических замках, развешанных на каждом углу и предупредил о запрете использовать телесную магию — превращаться в других людей, передвигать мыслями предметы, разговаривать со служебными собаками. Мерам безопасности, которыми охраняли рабов, наверное, позавидовала бы сама королева, подумал Нормут.
Однако внутри, возле приёмных отделений, было достаточно комфортно. Его путь пролегал через светлые и уютные кабинеты. Переплетение различных по насыщенности красок, палитры, звучание таких пронзительных и разных нот — о, Нормут из-за них обожал комитет. Тут сидела юная девушка, настолько юная, краснощёкая, что ей нельзя было дать больше пятнадцати лет. Но вот она в комитете, совершеннолетняя, принявшая прекрасное решение — дать своим рабам свободу. А рабы сидят возле госпожи и готовы прямо сейчас танцевать. В другом углу женщина, обливаясь слезами, просила хозяина не разлучать её с мужем, а продать и её тоже на шахты в Санпаву. Ещё чуть дальше пожилой господин привел троих детей, чтобы на них надели ошейники. Нормут знал, где какой кабинет и чем в нём занимаются. Отпуск на волю, продажа рабов и изменение имени хозяина на ошейники, распределение государственных невольников по шахтам, заводам, полям, управление аукционами и выращенными рабами, отдельное крыло, связанное с уголовными делами. Если посчитать, сколько за день проходило рабов и свободных людей, становилось бы крайне неприятно — а ведь рабов, кажись, больше. И какую силу они представят, если вдруг снимут с себя ошейники!
Об этом не приходилось даже говорить. Их силу Нормут познал на себе.
Наконец, он встретил того, кого искал, — мужчину с острым, опущенным вниз носом, похожим на птичий клюв. Тот бодро шёл и приглаживал непослушные пушистые волосы. Невольно Нормут дотронулся до своих жиденьких волос, зачёсанных назад, и отметил, что завидует чужой шевелюре.
— Какими судьбами! — мужчина распахнул руки для объятий.
— Самыми прямыми, Сайрус, — ответил радостно Нормут и обнял его.
— Как, по делу будешь говорить сразу или начнёшь дальними путями ко мне подходить, рассказывая сначала о погоде, потом о том, какой ты обаятельный красавец, отметишь свои навыки, замолвишь слово о хозяевах мира и уж потом приступишь к делу?
— А мне нельзя похвастаться своими успехами? Вон, видишь того невольника, судя по рукам, он шахтёр. Меня уже узнаёт, я это понимаю по его бегающим глазкам — «Хоть бы Нормут Казоквар не за мной пришёл! Хоть бы не за мной!»
Сайрус рассмеялся и отвёл Нормута в свой кабинет. Ничуть не стесняясь чужого рабочего места, тот удобно расположился в мягком кожаном кресле.
— Ну, что от меня требуется тебе? Я весь во внимании, — присел на соседнее кресло Сайрус. — И давай без лишних слов.
Нормут улыбнулся:
— Сайрус Фэллон, ты глава комитета, три года назад был заместителем главы, много знаешь?
— Много! — гордо блеснули глаза Сайруса.
— Тогда скажи, когда к вам первый раз попал раб Огастуса Афовийского Бонтин? Сколько ему было лет? Есть ли у него мать? Как Огастус дал ему свободу? Сколько раз он приводил Бонтина в комитет?
Улыбнулся Сайрус:
— Не скажу. Видишь ли, мы, государственные служащие, храним тайны, связанные с монаршими особами, я поклялся молчать.
— А за старую дружбу?
— Не выйдет.
— А за мой кошелёк?
— Тоже не получится.
— Так надеялся я, так надеялся, а мне друзья отказывают в помощи! — картинно взвыл Нормут.
Сайрус похлопал его по плечу и тоже всхлипнул, попытавшись изобразить из себя актёра.
— Меня первым и повесят, когда ты предъявишь счёт к своему Бонтину. Я не хочу лишиться карьеры и головы. Извини, попытай удачу в другом месте. Как видишь, Нормут, к рабам сейчас столько внимания, что нам и не снилось.
— Да… — протянул Нормут. — Освободители всех мастей вконец потеряли рассудок. Что они пытаются достичь? Равенства? Равноправия? Когда они рабство отменят, то их рабы первыми взвоют от холода, голода и работы, которой станет ещё больше. Никто не уйдёт с шахт и с тяжёлых работ, есть-то захочется. А так мы их кормим, одеваем, а женщин любим! Изменится только вид их шеи, которая будет пустовать без ошейника и мёрзнуть в холода.
Сайрус ухмыльнулся.
— Не морочь мне голову. Приживутся как-нибудь рабы на свободе, умелые люди везде найдут пропитание и работу. Просто ты лишишься своего оазиса.
— В этом-то беда! — Нормут взмахнул рукой. — Кому я буду рассказывать свои чудесные истории? А как моя семья приживётся с прислугой которую… эм… уважать нужно? А я буду проживать скучнейшую жизнь, в котором у меня лишь два занятия будет — дом, званные вечера, дом, званные вечера… Скука смертная! А ты, братец, так вообще работу потеряешь.
— Я в жизни устроюсь, — гордо сказал Сайрус.
— Да, ты товарищ не из робких, на сколько ты обогатился на продаже оружия камерутчанам?
Сайрус присвистнул.
— Не скажу, будешь завидовать. Ты не знаешь, сколько оружия я продаю со своего оружейного завода, который я с сыновьями основал, и не знай дальше.
Нормут с наигранным осуждением покачал головой.
— Как не стыдно тебе, товарищ ты мой, друг студенческий! Помогаешь врагу, страну продаёшь!
— И людей, — подмигнул глазом Сайрус. — Камеруту и Ишируту ведь нужны солдаты, так наши рабы превосходно подходят! Озлобленные, жаждущие мести! Кто проверяет, от чего умер тот или иной раб? А он хоп, и в Камеруте у меня. Нормут, войны создают не убеждения, войнами правят деньги. Всем правят деньги, кроме, наверное, остолопов-освободителей. И вот освободителей я боюсь, против них бессилен мой кошелёк.