Джексон и Делия всегда работали в стороне друг от друга. Она в женской части, он в мужской. Они смотрели, улыбались и не знали, как поздороваться. Почему-то тогда, когда он попал на каторжные работы, хотя и не был ещё к ним приговорён, Джексон стал замечать, что карие глаза Делии очень красивы, что нос очень даже короткий, а не длинный как у дятла. Вот только глаза не столь ярки и наивны. Они печальны и, вот же поворот! — налились небывалой серьёзностью. И это у Делии? Пташки, которая принимает жизнь, революции и войны за игру?
«Джексон, вот здорово, мы попросим магов помочь нам с восстанием! Джексон, а давай возьмём побольше мясников, таких, ну знаешь, уххх, душегубов. Они смело в бой пойдут и не будут жалеть манарскую армию Зенрута. Ухх, зададут они жару!». Девушка и сама не знала, что несла. Но верила своим речам, прикрывалась именем грозного брата, и ей верили маги Тенкуни, герои Анзорской войны. Теперь её глаза провалились, щёки бледны и нет в них детской мягкости.
Как он упорно работал, рисуя на маленьком клочке жесты рук и объясняя их значение. Как он проник к ней, и положил бумажку в потрескавшуюся и дрожащую руку. Первый товарищ по восстании и, наверное, последний. Ведь только они с Делией будут жить. Только они!
Но и ему уготована судьба Эйдина.
Ночью Джексон смог увидеть другой сон. Ему снилась Делия. Крылатая пташка, которая во сне лежит с ним в одной кровати. На ней голубая ночнушка, лёгкая, тонкая и мягкая. Джексон снимает с Делии ночную рубашку, покрывает её живот, руки, белоснежную шею тысячами поцелуями. Почему-то кажется, что на груди у Пташки несколько карих родинок, до которых тоже его губы стремятся дотронуться. Он плавно опускается на Делию своим грузным телом, прижимается к ней и наслаждается. Она улыбается, смеётся, на щеках играет яркий румянец, совсем как у юных девушек. И движения Делии, робкие, неумелые… Муж не научил её искусству любви. А он научит.
Внезапно Джексон проснулся. В животе неприятно и стыдливо сосало. Ему тридцать семь, ей двадцать семь! Боги, почему он чувствует себя извращённым пятидесятилетним стариком, который полез на пятнадцатилетнюю девочку? Время, как молниеносно оно исчезает! Сокрушительно растворяется его жизнь. И не жил даже! Променял своих родных из Тенкуни на собак, предпочитал ярких и столь желанных женщин каким-то шлюхам в борделях, проиграл медведю, проиграл восстание, оказался на шаг позади Огастуса. Хороша смерть! Мог бы погибнуть как герой, стоя сзади Рауна Эйдина. Но придётся принять клеймо гнусного убийцы маленького мальчика. Давно ли он общался с дядей и тётей? И не вспомнить! Они, бездетные супруги, воспитывали его как родного сына, но Джексон забыл про их любовь, как забыл про друзей, про любимых женщин.
Нет, он он примет поражение. Но не скажет трёх проклятых слов: «Я убил Тобиана!». Не скажет.
Утром за ним снова пришли. Джексон не имел сил, чтобы встать на ноги, его несли четыре человека. Огастус был на месте, как и Тимбер Рэдликс. Джексона усадили на стол, завязали глаза, и он сразу же ощутил, что с него сняли ботинки и ноги закрепили в какое-то странное устройство.
— Ты убил Тобиана? — проговорил сдержанно Огастус.
— Нет! Нет же я говорю! — взвыл Джексон.
Невыносимая боль обрушилась на большой палец правой ноги. Его сжали в тисках и внезапно щёлкнули. Джексон кричал, задыхаясь и обливаясь в поту. И неожиданно осознал: его лишили пальца!
— Ты убил Тобиана? — заново спросил Огастус.
— Нет… нет… не я… пожалуйста, не надо! — взмолился Джексон. — Я не возьму вину, не сознаюсь… на эшафоте я покажу людям, что вы делали со мной… Нет!
Тиски сжимали большой палец левой ноги. Слышно было как кто-то — Тимбер Рэдликс или сам Огастус — нажали на рычаг. Мгновение перед страшным ожиданием. Пульсирующая боль.
— Ты убил Тобиана? — повторился голос.
— Нет… я не делал этого…
Аппарат окутал указательные пальцы. Сразу оба.
— Ты убил Тобиана?
— Не надо! Прекратите, пожалуйста! — закричал Джексон. — Я не убивал… Это… был я… Я убил принца Тобиана! Я убил принца Тобиана…
С глаз сняли повязку и освободили от верёвок руки. Дрожа, Джексон подвинулся к свету, к фонарю и залепетал:
— Я убил… Это был я… Я убил Тобиана…
— А теперь запиши, как ты совершил убийство, — протянул Огастус перо и бумагу.
Трясущаяся рука Джексона подробно описывала каждый шаг, любое действие, которое только требовалось написать. А губы шёпотом повторяли выученный рассказ убийства принца.
— Отлично! — Рэдликс похлопал узника по плечу. — Ты вовремя. Завтра состоится суд над твоим двойником, мы найдём тебе место в стенах суда, где ты сможешь выслушать свой приговор.
И тут Джексон понял — наконец-то мучения были закончены. Он выдохнул спокойно и почти счастливо. Не думал о своей гордости, за которую так долго сражался, не думал, что с ним сделают скоро на эшафоте. Это не главное! Главное — его оставят в покое. Спустя полгода невыносимых мучений в темноте!
Позже Джексон узнал: после первой пытки прошёл всего месяц.
***
Они вдыхали аромат алой розы, что стояла в вазе и наполняла воздух благородным, нежным запахом. Они видели шкафы с сотнями книг, в которых была записана вся история человечества. Они видели над своей головой тяжёлую люстру, свисавшую на огромном канате вниз.
— Мама, как это понимать? — вскричал Фредер. — Что вы придумали на этот раз?
— Я не знаю! У него спроси, — Эмбер, не поднимаясь со своего стула, пальцем тыкнула на Огастуса.
А тот улыбался, рассматривая красочную толпу: племянников и Урсулу Фарар, влетевших в кабинет королевы именно в тот момент, когда сестра позвала к себе его.
— Огастус! — голос Эмбер прозвучал громом. — Ты придумал обвинить Мариона в убийстве моего сына? Ты? Я ничего не понимаю! Почему я сейчас из уст моих слуг узнаю, что Мариона судили и за убийство Тобиана, и к смерти успели его приговорить? Мне доносили только о расследовании казнокрадства. Ты, значит, запретил мне правду рассказывать? Огастус, ты пошёл против меня и моей воли. Огастус! Тебя самого велено казнить.
Один против всех. Огастус стоял близ окна, ловя на себе ненавидящие взгляды. Тобиан готов был броситься на него, лишь Фредер сдерживал брата. А Урсула… Если присмотреться, то можно увидеть маленькую слезинку. Он не собирался поддаваться под них перед жалостью или страхом.
— Эмбер, — он разговаривал с сестрой. — Ты могла бы понять, я не дам тебе освободить Мариона. Я через себя и тебя перешагну, но Марион примет свою участь в таком виде, который положен этому лживому мерзавцу.
Возле щеки пролетел кулак. Фредер держал Тобиана как мог, но брат вырывался.
— Меня Марион убил? Меня?! Это я, мой сгнивший в могиле труп, отправляет его на казнь? Мариона я убью? Скажи, что так! Я его убью! Из-за меня умрёт человек!
— Тоб, держись… — прошептал Фредер и получил удар по лицу.
Раскрасневшийся и разгорячённый, взлохмаченный, в рубашке, в которой не были застёгнуты пуговицы, с лицом Бонтина Тобиан меньше всего походил на принца. Он только и выжидал, когда Фредер ослабит внимания, и он сможет отпихнуть его и наброситься на Огастуса. Подвернись под руку тяжёлый предмет, запустил бы немедленно. Убийство Тобиана. Убийство Тобиана… Это будет его убийство, и палачом окажется он. Если и убивать человека, в кои-то веки, то прямо сейчас! И того, кто хочет сделать его убийцей — своего дядю.
— Моя смерть вам была необходима для выдворения камерутчан. Мы на большее не договаривались. Всё же решилось — я погиб по собственной глупости, когда разогнался и влетел в стену. Не впутывай, Огастус, меня в свои проблемы. Я много крови выпил у тебя, но не настолько, чтобы… Что, вместо того, чтобы убить меня за мои злодеяния к вам, ты нашёл для меня убийцу?