— Простудился сильно, скоро выздоровеет, — ляпнул Тобиан.
— Ты говорил, что у Бонтина проблемы с сердцем! — воскликнул друг Фредера. К ужасу Тобиана, он тут же рассмеялся. — Завираешься, Фред! Ты поосторожнее, скажешь такое генералу Шербеку, он мигом раскусит, что ты убегаешь к Кэтлин. Симон, — он посмотрел на своего товарища, — объясни своей сестре, что из-за неё у Фреда намечается вылет. Подставит она его.
Симон. Симоном звали второго курсанта, высокого юношу с каштановыми волосами. «Симон он». — Тобиан намотал его имя на ус, дабы не забыть. С Фредом в классе учился лишь один Симон — граф Симон Джоанский. Симон. Ворох его сознания улетел в прошлое. Симон. Это имя носил Фьюи. Отец Люси. «Люси, как она? Марион… тебе я нужнее».
— Кэтлин просила тебя зайти к нам, — сказал Симон. — Ты забыл у неё шляпу. Я говорю, отдам я сам Фреду шляпу. Но Кэтлин упрямо спорит: «Я хочу лично отдать её Фреду, ты, растяпа Симон, потеряешь её или уронишь и запачкаешь».
«Рассказывай, рассказывай мне, как Фредер встречается с Кэтлин Джоанской. Я знаю, кого он любит и с кем он спит. Твоя Кэтлин выгораживает его, он взял её в долю за хорошие подарки».
— Ты сегодня приедешь к Кэтлин? Она обрадуется, если увидит тебя. Соскучилась за ту шестицу.
— Не смогу. Бонтин болен, это не ложь. Поспрашивайте меня о нём в другой раз, когда я сам буду в здравом уме. Прощайте! И не прогуливайте, вам тоже достанется.
— Так мы… в честь траурной годовщины восстания нас отпустили после полудня, — пробурчал растерянно Симон. — Генерал Шербек издал указ на той шестице.
Тобиан поскорее скрылся в карете. Приятная услада, которую он чувствовал, лежа на снежной крыше, сменилась горьким привкусом холодного ветра. Как ничтожно мало он знал о своём брате-двойнике. Тобиану неведомы лица его друзей, а Фредер блестяще разбирается в его врагах. Он посвящает брата в сокровенные тайны и делится мечтами, Фредер не считает должным рассказать о своей любви. Кто ему Урсула Фарар? Кто такая графиня Кэтлин Джоанская, чьё имя не сходит с губ брата? Хорошая актриса, согласная служить своему принцу, иль любовница? Нет, Кэтлин ещё одна жертва его брата, влюблённая дурочка, сходящая с ума по прекрасному принцу, она принимает его ложь, играет в его игру ради нескольких минут уединения вместе. Жди, Кэтлин, принца Фредера, следующей ночью он сбежит из дворца и найдёт утешение в объятиях Урсулы Фарар.
Впрочем, зря он забивает голову чужими любовными страданиями. В ином мире всё равно, кого ты любил при жизни. Мариону оставалось меньше суток.
Тобиан оставил карету на соседней улице и всмотрелся в окна дома. Показался тонкий силуэт Люси, мелькнул ланью и закрыл форточку. Тобиан прятался за чужой каретой, ноги подрагивали и просились войти в дом. Нельзя, говорил Тобиан собственному телу. Вот хлопнула дверь. Люси, закутанная в чёрную шаль, вышла с Майком и пошла в сторону городского рынка. Сердце в груди Тобиана бешено колотилось, когда Люси проходила мимо его укрытия. Если бы она только заметила его торчащие ноги! Если бы заглянула за карету! Он бы сдался, рухнул на твёрдую землю и предал бы Мариона и себя.
Дождавшись, когда Люси совсем скроется, Тобиан пробрался в их дом. Его кровать была аккуратно застлана, в вазочке на тумбочке у него стояли зелёные комнатные цветы. Вкусно пахло овсяным супом и блинами с вареньем. Тобиан пробрался в комнату Люси, он шёл на цыпочках, словно в доме кто-то есть. Он не замечал раньше, как у Люси скромно: маленькая кроватка Майка у окна, большая её кровать в тёмном углу, деревянный столик с зеркалом, крохотный шкафчик с одеждой. И вызывающая наглая роскошь на стене! Две картины: на первой натюрморт с цветами, на второй какое-то семейство на природе, явно ненастоящие люди, книжные персонажи из любимых Люси сказок. «Мы ведь могли позволить себе дворец», — горько подумал Тобиан. Денег, вырученных за Фьюи и Джину, хватило бы им на привольную жизнь, но Тобиан неосознанно боялся, что в любой момент у него всё отнимут. Наверное, Люси тоже не рассталась со страхом, что её жизнь и её вещи принадлежат каким-то хозяевам, будь то Свалоу или иллюзорные призраки несвободы.
— Я стану свободным. Люси, я обрету истинную свободу, — Тобиан положил ей на кровать голубое ожерелье и написал маленькую записочку: «От твоего друга. Не забывай меня». У записки он оставил конверт с деньгами, надпись на нём гласила: «Для Фредера.» Поколебавшись, Тобиан снял с шеи отцовский медальон и засунул его в конверт. «Возвращаю украденное», — приписал он.
Он открыл нижнюю полку своего шкафа, на красном пледе лежал ошейник рабства. Без чёрного винамиатиса ошейник был просто железкой. Тобиан с дрожью в руках взял его в руку, вдруг кольнуло как при пробуждении. Просто показалось, вспомнились те дни ада, когда он был скотом. Но даже для Казокваров Бонтин не был пустым местом, подвергал их ужасу и обрекал на бессонницу — как же сломать этого непокорного раба? Тобиан положил ошейник в сумку к королевской печати и зельям превращения.
Забежав к хозяину квартиры, Тобиан вручил ему сумму за жильё — на год вперёд.
В конорских закоулках без труда он нашёл пустынный двор и голую кирпичную стену. Метнул руку в сумку, бутылочка с зельем взлетела и с дребезгом разбилась о стену. Зелье окропило кирпич, крохотные жёлтые капли упали на белый снег. И ещё одна бутылочка! Тобиан вскричал в диком рёве. Звяканье стекла, всплеск зелье, обезумевший возглас прилившего счастья соединились в одну песню. Каждый осколок стекла, каждая впечатанная в снег капля стирали грань между Бонтином и Тобианом. Вот так надо было бороться со своим рабством!
— Сильнее звени! — кричал Тобиан. — Сильнее!
Опрятный мундир был мокрым от снега, Тобиан густо покраснел от хлынувшей в голову крови, волосы вздыбились.
— И последняя! — испустил он вопль и, подпрыгнув, ударил об стену несчастную бутылочку с зельем.
Оставшиеся бутылочки Тобиан переложил в нагрудный карман.
Воздух впитал запах зелья превращения, от снега отходила лёгкая желтковая дымка. Пусть Эмбер немного потеряла от того, что он уничтожил тридцать зелий с Бонтином и десяток простых, безликих. Она всегда успеет связаться с бледнолицым магом, которым живёт замкнуто в неизвестном ему тенкунском городке. Не плыть же ему в Тенкуни к хозяину своего лица, чтобы потолковать с ним по-мужски. Зато он повеселился на славу.
Юва яростно несла чёрные воды навстречу проливу братьев Муров. Она никогда не леденела, течение было стремительным, жестоким, от реки исходил пронизывающий тело холод. Тобиан достал из сумки ошейник рабства. Пальцы разжались с магической лёгкостью. Ошейник пал в чёрную бездну. Воды поглотили рабство Тобиана.
— Я свободен, — сказал он, любуясь бурлящими безжалостными волнами.
***
Джексон ждал ночи, последней ночи в своей жизни. Ему надоели целители, заживляющие шрамы, которые можно было ещё убрать. Осточертели охранники, заглядывающие в камеру каждые восемь минут, он устал от тюремного смотрителя, оговаривающего с ним одежду — Джексон решил, что на нём будет простой двубортный пиджак и белый фрак.
— Вот так простой! — съязвил смотритель. — Ты не на свадьбу собрался! — но в последней воле приговорённого не отказал. Как правило, осужденные мужчины шли на эшафот с голой грудью, но чтобы ненароком внимательный зритель не заметил полосы шрамов у Джексона, решено было продержать его в одежде до нанесения клейма. Середина зимы, холодно — так объяснили людям надетый на него костюм.
К Джексону не пускали священника, не давали ему покаяться перед посредником божьим — негоже святому отцу лицезреть шрамы и беспалые ноги. А он жаждал встречи со священником, хотя при жизни редко заходил в храм на проповеди. Покаяться бы в страшном грехе — признать свою тщетную, погубившую его гордыню!
Когда объявили приговор, Джексона перевели в одиночную камеру для смертников. Винамиатис больше не нуждался в магии Джексона, камни заряжали без него. А ему дали бумаги, чтобы он писал письма, и принесли несколько книг. Благословенное одиночество! Благословенное. Тимбер Рэдликс не врывался по ночам, его не растягивали на дыбе, с него не требовали признаний, и герцог Огастус будто забыл о его существовании. В полдень заходили офицеры и отводили Джексона на получасовую прогулку. Порой он забивался в угол камеры и кричал: «Не надо!». Казалось, он недостаточно сознался и его будут пытать снова. А порой чудилось, что перед ним смиловались и вот-вот отпустят на свободу. Джексон поднимался с жёсткой кровати и, хромая, бросался в объятья охранников. Но его выводили в тесный тюремный двор, где стены поднимались до самых небес. На край стен садились птицы, чаще всего это были серые городские вороны, и насмешливо каркали и взметали над головой Джексона.