========== Нельзя ==========
Шмякнув замороженный квадрат зерна в тарелку, я аккуратно заливаю его водой из фляги, кладу поверх дешёвую таблетку-нагревашку и смотрю, как эта масса медленно набухает, превращаясь в сизо-жёлтое подобие каши. Раньше, рассказывали, крупу приходилось перебирать вручную. Когда попадались сорные семена или чёрные мелкие камни, их подцепляли пальцами и — хоп — в мусорку.
После третьей ложки едва размякшей безвкусной каши задираю голову к ночному небу, позволяя ветру выбить из-за уха несколько прядей. Круглая луна горит холодным белым светом — опять мне сегодня не спать, опять мне бездельно слоняться, заведённой полнолунием.
Половина каши не лезет в желудок: не стоило перед этим выпивать целую бутыль воды. Могу поклясться, что через час мне это аукнется — заурчу-забурчу от вновь подкатившего голода. Лучше пока не пересекаться с Эрастом, а то уже предвижу его ехидные комментарии.
Лёгким движением руки делаю взмах тарелкой, отправляя кашу в свободный полёт до ближайшего телевизора. Ну, или стиральной машины, разберёшь тут ночью, где что. Да и у крошечных фонариков, встроенных в мои очки-гогглы, стремительно уменьшается мощность. Поэтому я отключаю свет, поднимаю очки на лоб и глубоко вдыхаю характерный запах ржавчины.
Отщепенством не стоит гордиться, как начищенной медалью. Ни черта от этого толку.
Возможно, мне просто не повезло — когда я оканчивала последний класс лицея, в стране выдалось особо неспокойное времечко: каждый месяц в Столице вспыхивали протестные акции. Ради чего люди заполняли площади и проспекты? Причины множились, как клетки плесени: растущий уровень бедности, проворовавшиеся министры, беспредел чиновников, посягательство госбезопасности на личные свободы и смотрящий на это сквозь холёные пальцы господин Головецкий — наш глава государства, нечто сухопарое и седобровое. Властвовать он начал давно — за год до моего рождения, и всю свою жизнь я то и дело видела на экране Головецкое непроницаемо-строгое лицо — понимал ведь, что улыбка всегда будет прошита фальшью. Когда же настали беспокойные времена, а недоверие к власти достигло своего пика, Головецкий помрачнел ещё больше и заточил иглы на своих ежовых рукавицах.
Столкновения протестующих с силовиками уже не обходились без жертв. Особо ярые попадали под гвардейские пули, гвардейцев в ответку забивали озверевшие мятежники, а беснующаяся толпа топтала и тех, и других… Помню день, когда возвращалась в лицей после выходных, и видела, как апельсиновые машины-поливалки смывали кровь с мостовой. Или как нас, лицеистов, на несколько дней запирали в спальном корпусе, пока в центре чернили небо горящие покрышки. И среди незаправленных кроватей множились догадки, что на самом деле происходит в Столице и других городах — новостным сводкам мы с сотоварищами не верили, а доступ в сеть нам «заблаговременно» перекрыли.
Лицей наш находился под покровительством Головецкого, когда-то заложившего первый камень в его фундамент. Несмотря на излишний лоск и строгость правил, за годы я успела прикипеть к этому закрытому мирку с огромными интерактивными классами, бассейном, ядовито-голубеньким от химикатов, абрикосовым садиком и тёплыми спальнями под мягким розовым светом. Настолько, что не могла в одиночку засыпать на выходных, а выбираться в центр предпочитала только вместе с классом.
Когда же сверху приказали спасать неокрепшие умы юнцов, нахождение в лицейских стенах превратилось в пытку. Мало нам было висевших всюду угрюмых Головецких портретов (даже в душевой он взирал на нас из-под седых бровей, и попробуй только забрызгать стекло!). Отныне вместо необходимых мне иностранных языков всё больше времени стало уделяться урокам патриотизма. Весёлый компот нам выпал: каждодневные шесть уроков плюс два часа разжижающей мозг агитки.
Курчавая учительница естествознания вещала нам о былых славных подвигах, поминала являвшихся во время сражений ангелов и вражьи орды, львами удиравшие под нашим огнём; жирня доску, выводила фотографии чистеньких офицеров с россыпью медалей на парадных кителях, натуженно улыбающихся деятелей разных лет в окружении флагов-стягов-знамён, подрумяненных матерей-героинь, облепленных детишками, золочёного попа, которого умильно трепал за бороду сидящий у него на плечах мальчик-послушник, а под конец продемонстрировала и ставший притчей во языцех снимок Головецкого в короткополой панамке, потрошащего с деревенскими рыбаками пойманных пескарей.
Один раз так вообще притащили пилота-героя, он сверкал отпечатанным на биопринтере глазом и невероятно зелёным голосом сетовал, дескать, пока он террористов пачками мочил, в Столице пидорюг расплодилось: ехал он к нам на урок и в переулке сосущихся пацанов увидел — насилу его водитель удержал.
В конце этой тягучки мы обыденно фальшивили слезливую песенку, отдававшую заквашенными сухарями, — о бескрайних полях, вражеском брюхе на нашем штыке и нерушимой пуповине с родимой землёй.
Как бы не восхищалась я гигантами мысли страны моей, как бы не любила её старинные марши и вальсы, как бы не захватывало иной раз дух от её немыслимых пейзажей, подобная требуха лишь подталкивала к горлу яблоко блевотины.
Маман мою политика нынешней власти тоже не прельщала, но она предпочитала лишь вздыхать на кухне. Последнее время её больше волновало другое: руководство недвусмысленно намекало, что на её место давно пора молодняку. Мать всё тянула время и искала компромисс. В воскресные дни, с неохотой помешивая суп, я тщетно пыталась убедить её, что это бунт на коленях; в ответ же мать качала головой, отчаянно-грозно требовала не уподобляться «уличным робеспьерам» и не распространять никаких крамольных мыслей среди товарищей.
Смешная. Да разве было время для агитаций в канун экзаменов? В апреле я окончила лицей с отличными отметками по всем предметам и поступила на филологический факультет престижного университета. К тому времени правительство наконец соизволило пойти на встречу бунтовщикам, заморозив грабительскую акцизную реформу. Это было каплей в море, но волнения в Столице приутихли. Я вначале досадовала на подобное отступление, а затем подумала, что разумнее начинать своё студенчество вдали от всяких потрясений. Сложила руки на коленках, примерной девочкой ожидая торжества, и не ведала, что вот тут-то и пойдёт самая жара.
За неделю до церемонии посвящения разлетелась весть, что из моей будущей альма-матер исключили полсотни пылких студентов, участвовавших в демонстрациях, а достопочтенный ректор заклеймил их «предателями». Мне тогда до того противно стало, что в решающий момент смолчать я не смогла.
Я зареклась рефлексировать, но чёрт побери, если б тогда крепче вцепилась себе в губу… То сейчас не проводила бы ночь у несанкционированной свалки, а готовила бы доклад для какого-нибудь молодёжного саммита о том, как важно юным гражданам быть примерной, солидарной массовкой для власть имущих.
А я была именно что Гамлетом, там, на сцене, душным июньским вечером.
Первокурсников университет всегда принимал с размахом и пышностью. Мне и ещё паре человек было поручено «сказать добрые слова храму науки». Чувство самосохранения притупилось, как только я облокотилась на кафедру и начала свой монолог, призывая не замалчивать историю с выгнанными студентами, обвиняя ректорат в трусости и лизоблюдстве. Не тряслись, как у пропойцы, руки, не давал петуха голос; мгновения казалось, что зал мне внемлет. Сотни прихеревших лиц, красных от духоты, чёрные глазки камер, непрерывно снимавшие всё происходящее… На самом же деле, упражнялась я в риторике минуты полторы, пока не опомнился декан.
«Конечно же я хочу закладывать кирпичики в будущее нашей страны!» — такого ответа ты хотел, пижон в белой жилетке?! Я не стала за неё цепляться, умоляя забыть мои глупые слова и выдать обратно студбилет. Свою лицейскую ошибку я не повторила бы никогда.