Засыпая на узком диване, я вспоминаю волшебные две недели, что прогостила у деда. Мне было пятнадцать, за пределы Столицы я выбралась впервые. Тогда со мной случились ультрафиолетовые звёзды, миндальные круассаны на проспекте и та самая пятиэтажка с незапертым чердаком, куда водил меня чудак-дед.
Так проникаюсь, что даже пускаю слезу.
— Это будет замечательно, — говорю я шёпотом, глохнущим в дыхании.
***
— Жанетт, душечка, управишься без меня денька три? — на утро прошу в несвойственной себе манере.
Мне просто нравится, как хлопают её ресницы в незастывшей туши.
— Ой, да как сказать… — и нижние веки усеяны чёрными крапинками. — Завтра финал транслировать будут, набежит орава, у меня одной всё из рук повалится!
А я эгоистично думаю, как протащу на крышу покрывало, наплевав на замки и камеры.
— Торжественно клянусь всё отработать. Жанетт, мне передышка нужна, ты пойми. А шефу скажу, что нервная горячка обострилась.
— Ну… — выщипанные бровки кривятся. — Ты правда собираешься всю выручку спустить на развлечения? Ты же в трубу вылетишь! А я даже в долг не смогу тебе дать.
Успокойся, дорогуша, деньги на кварплату я отложила, а на соевой лапше до получки продержаться вполне реально. Небрежно проговариваю сквозь зевок:
— Сэкономлю, не страшись.
***
Моя рачительность отнюдь не была напускной. Перво-наперво, я решила не разоряться на гостиницу и, с помощью Горича, нашла человека, согласившегося меня приютить. Имя ему Джеймс Синклер, отрекомендовали «полным безвизом в общении». Беженец, недавно получивший работу в Городском университете, вечный холостяк и балагур. Подумав, что в последнее время мне что-то много попадается этих самых «балагуристых холостяков», я вздохнула и вариант с мистером Синклером приняла. Скрашу время с ним за болтовнёй, выровняю наконец произношений заморских звуков, слегка слетевшее у меня после лицея. Что до новой интрижки — смешно, да и только — как будто мало выжата «свободной любовью».
На вокзале меня немного прошивает стежками волнения — по перрону разгуливают полицейские и периодически проверяют у людей документы. В голове мигом возникают неприятные догадки, но легавые лишь равнодушно смотрят, как хитроумный аппарат у поезда сканирует моё лицо, идентификационную карту, глотает всунутый в ячейку билет. Сажусь я в самый дешёвый вагон, заранее зная, где спрятаться от ансамбля из зудящего нытья детишек, семейной ругани и бородатых баек.
В предбаннике у тамбура я залезаю с ногами на узкую полочку у окна. Поглядываю на проносящиеся мимо пожухлые поля, почти не реагируя на то, как время от времени в мусорный ящик около меня выкидывают для переработки протухшую курицу или грязные салфетки.
Поезд идёт очень плавно, спасибо улучшенным амортизаторам. Чуть уловимое покачивание даже наоборот, успокаивает, и я расслабленно припадаю к стеклу.
Когда небо окончательно затягивается в чёрное, в вагоне включают приглушённые синие лампы. В голове вместо клубящейся смуты — прошлое. Оно проходит холодком по коже и впервые не щиплет болью. Улетевшая от реальности, я едва не засыпаю перед самым прибытием.
Спрыгнув с лестницы поезда к холодному вокзалу, первым делом, звоню Джеймсу. Тот отвечает со слюнцой, точно после проглоченного куска, едва слышим северный акцент. Голос приятно задорен, а я теряюсь после стандартного «здравствуй», в котором тщательно проговорила все звуки. Смехота — не на экзамене поди.
Джеймс заявляет, что сейчас ужинает в блинной на проспекте, даёт ориентир — рядом с облезлым кинотеатром. Раскованнее я велю засекать время и обещаю быть через пятнадцать минут. Как замечательно, что вокзал находится аккурат в центре Города, а из вещей с собой один рюкзак. На выходе, правда, меня всё-таки останавливают для досмотра: законники достаточно вежливы, но взгляд их предельно цепок. Радуюсь, что не сглупила прихватить в поездку пушку. Чтобы не говорил герой одного боевичка, а Глок из фарфора не делают, и металлодетекторам его обнаружить легче лёгкого. Естественно, не найдя ничего занятного, бравые сотрудники отпускают меня. Спешно выбираюсь из душного холла.
Прозрачно-чёрное небо осыпает крупинками первого снега. Поздний вечер морозцем колет лицо и голую шею. Отхожу от процессии габаритных чемоданов, сбегаю по ступеням и живо пробираюсь к началу проспекта. На пяточке уличных музыкантов играет электрическое танго, извлекаемое из ламповой катушки, походящей на диковинное гнездо. На минуту я засматриваюсь на изгибающиеся сиреневые молнии, одновременно задумываясь, какого ляда полуночничающего мистера Синклера потянуло на блины.
Также по пути я примечаю весьма корпулентного паренька с транспарантом. Издали он кажется очередным зоозащитником, протестующим против эксплуатации бедных ёжиков, но, подойдя ближе, вижу, что на голову парня натянут чудной шлем в форме витой светодиодной лампочки. А на доске надрывно выведено: «Нас не загасить!»
Эта встреча пробуждает укор — я не читала новостей с непростительный месяц! Отстранилась от всего, кроме работы, изобретя отговорку: мол, ясно же, всё забито чёртовым чемпионатом.
Досада возрастает, когда у метро натыкаюсь на девушку в аналогичном шлеме. Думается мне, что акция спровоцирована отнюдь не пустяком. Вариантов, откуда эти активисты, у меня несколько, в их числе и местный анархокружок. Обязательно зайду в тайную сеть и погляжу, что за эксцессы я проворонила.
Кафешка обнаруживается в здании бывшего ренского. Коридор от дверей идёт витой кишкой, пастельно-розовые стены с выведенными на них терракотовыми загогулинами перемежаются со вставками из шершавых хлебцев-кирпичиков. Вместо залов здесь комнатки, разделённые шкафами с помятыми коробками настолок. Пробежав взглядом по редким посетителям, разомлевшим под приглушёнными светильниками, я нахожу моего мистера за столиком с декоративным деревцем из белых пряжевых клубков и драпированных шёлковых розочек.
Джеймс вольготно разместился на плюшевом диване в окружении ворсистых подушек и узла из собственного полосатого шарфа. Машет мне рукой, оторвавшись от тарелки с блинами, а я, в лёгком смущении прикусив щёку, сажусь к нему на диван.
— Тринадцать минут и сколько-то там секунд, — сообщает Джеймс, весело и располагающе, не смотреть ему в лицо становится просто невозможно.
И я отвечаю, не забывая заводить язык за верхние зубы, чтобы акцент растерять. Джеймс расспрашивает меня о приглушённых повседневностях, улыбается коралловыми губами в плёнке сливочного масла. Не разрывая зрительного контакта, я в озадаченности стараюсь узнать цвет Джеймсовых глаз за овалами очков и не могу. То ли дело в отблесках, что срываются со стёкол, то ли распылённая лаванда кружит мне голову. Глаза у него светлые и непонятные-непонятные. Очень бликует левая дужка бронзоватой оправы.
— …Не хочу тебя соблазнять лишний раз, — заканчивает Джеймс, когда я пропускаю начало.
При прямо-таки кинематографической двусмысленности быстро соображаю, что он обыкновенно имеет в виду свои сытные блинчики.
— Хорошо, подумаем, что можно для меня сварганить, — вкручиваю их сленговое словечко.
Оно давно вышло из моды, а, впрочем, не старее его причесона — гладкой рыже-коричневой шапки волос. А чёлка, давно не видела её у мужчин, рваная такая, но густая. Джеймс выглядит намного моложе своих лет, особенно с этими дорожками над губой, что лучше назвать не усами, а ленью лишний раз поскользить станком.
Я тыкаю в панель столешницы, листая меню, а сама прикидываю, не подбросил ли мне Горич свою копию, скинувшую годков пятнадцать, или вновь первое впечатление сбивает с толку? Одно хорошо, тут определённо пахнет занятной околофилософской беседой, что рождается из подобной праздной фатики. Улыбнувшись самой себе, я прикладываю карточку к экрану и оплачиваю заказ.