Через десять минут мой дымящийся ужин появляется в стенной ячейке, от чудесного запаха мигом кружится голодная голова.
— Какое интересное обслуживание, — замечаю, потягивая грог с мускатным орехом. — Только руку протяни. А у нас в кафешке всё на виду: кофе варганишь, кружки с тарелками по трекам пускаешь, незатейливый разговор с посетителями поддерживаешь. Представь, какие наглецы попадались, под руку говорят глупости, а ты из-за них салфетки в какао роняешь!
Я страшно тараторю и даже не думаю себя одёрнуть. Джеймс широко улыбается, слушая мои наигранные возмущения.
— Это не самое страшное, — замечает он. — Я сегодня себя уронил.
— Это как?
Чёрт, мне нравятся акцентные полутона в его голосе. То короткая «у» вытягивается треугольником, то «т» норовит убежать с выдохом. Ещё от Джеймса несёт папиросами, но несёт терпко, как от кострового дымка.
— Очень просто. Прошлой ночью возвращался я из бара, где выдул, как бы не соврать, бутылку хорошего ликёра. Подхожу к подъезду, ватными пальцами нащупываю ключ, уже тяну дверь на себя… И в этот момент понимаю, что одновременно со мной какой-то мудак толкает дверь изнутри. В каком-то секундном соревновании я, видно, резко дёрнул ручку, и всё мгновенно выключилось. Вот вообще, без розовых слонов, вырвал я у него дверь и вырубился. Под утро проснулся в сырых листьях, как будто слизняком трахнутый. Так и провалялся несколько часов, сам собой уроненный, — Джеймс заливается смехом. — Уж не знаю, кто мимо моего трупика проходил, но, к счастью, неотложку не вызвали. Ещё б с медичками вашими объясняться!
Его вытянутая физиономия начисто лишена Эрастовой похмельной припухлости, от чего история кажется байкой. Или Джеймс не упился до уровня моего бывшего соседушки, коему приходилось после каждого возлияния впрыскивать в свои змеящиеся синюшные вены сильный анальгетик.
— Что неотложка, могли ведь и в полицию звякнуть, — над ячейкой в стене загорается лампочка, и я вынимаю дымящиеся блинчики в янтарных икринках и высокий бокал грога, где из полыньи в листиках мяты торчит утопшая коричная палочка. — Пришлось бы тебе давать на лапу какому-нибудь чину.
Джеймс парирует, мол, к взяточной системе привык у себя на родине, и сразу после этого факта резко заговаривает о недавнем визите в театр. Делаю вид, что не заметила его секундного барахтанья, и в ответ вынимаю из лицейских годков трешовые истории о том, как бесились наши школяры на культурных мероприятиях.
С полчаса мы обмениваемся анекдотичными случаями, смеёмся и вытираем салфетками рты. Где тут вспомнишь о людях с лампочками на головах? Весёлость пропадает, когда идём по проспекту к дому Джеймса, и на том самом перекрёстке я вижу только гонимый туда-сюда ветром плафон из папье-маше. Мы сворачиваем в переулок, однако могу с уверенностью сказать, что парня, попавшегося мне первым, на месте тоже нет.
— Скажешь мне пароль от своей сети? — без обиняков прошу Джеймса, сгорая от нетерпения.
— Без проблем, — кивает тот.
— Ты ведь видел этих протестующих, — допытываюсь, перепрыгивая ступеньки перехода. — Давно у вас такое?
— Да третий день на улицах трутся. Я вначале подумал, что эти чуваки так Хэллоуин празднуют, — Джеймс фыркает в шарф. — Не вполне смог перевести, что они на своих табличках пишут, но сообразил, что, вестимо, не конфеты им нужны. А новостей я принципиально не читаю, так что извини, посмотришь сама.
Киваю и опускаю взгляд. Заснеженная дорога под ногами уже изъедена грязевыми гангренами. Осенний снег, снег-торопыга, что тает в мутные лужи спустя день, что не в силах закрыть трупные ветки голых деревьев и томящееся в перегное листьев дерьмо. Двор Джеймса выглядит глухой безглазой букой, разменявшей не один век — ронять себя в подобном месте я бы не рискнула.
Квартирка, напротив, оказывается куда прилизанней, чем у бывшего моего соседушки, и хорошо прогретой. В прихожей над галошницей, куда я кинула свою кожанку, висит картина гигантского шоколадного пончика, что величаво везёт грузовик под полицейским конвоем. С глубокомыслием пялюсь на неё, пока Джеймс убирает с дивана шуршащие упаковки. Вдруг за окном пронзительно сигналят машины, квакают неугомонные дудки болельщиков — чьи-то ежеметатели-таки урвали кубок. Джеймс, поморщившись, запирает форточку, приглашает меня на диван, а сам уходит за чаем.
Когда же наша тайная страничка загружается, поток информации на меня вываливается просто чудовищный. Прохлопать взбеленившую общество выходку правительства, ну какой я стала раззявой!
Пролистав сотни сообщений, кое-как вычленила главное.
Проеденную эпопеей с камерами дыру в госбюджете решено было залатать повышением тарифов на электричество, аж на десять процентов и прямо с начала следующего года. Объявили весть под свистелки и перделки ежовой дребедени, чтоб затерялось в нагнанной эйфории всеобщего праздника. Ан-нет, не вышло, народ вновь изволил негодовать. Понимая, что масштабные протестные акции вплоть до церемонии закрытия провести не удастся, активисты решились на одиночные пикеты и подсовывание листовок иностранным гостям, мол, знайте, что у нас за декорациями.
Нервно зажевав изнутри щёку, припоминаю, сколько скушали у меня коммунальные расходы в прошлом месяце. Вот что значит, на своей шкуре. Это в лицее я на всём готовеньком жила и денежки тратила на пудры и конфетки, а что людей налогами обирают, лишь краем уха слышала. Да и с Эрастом особо забот не знала.
Читаю дальше и выясняю, что во многих городах готовят массовые протесты, завтра негодующими заполнится здешний центр, а уже через день забастовки и волнения должны накрыть Столицу. Горько иронизирует по поводу происходящего Горич, простынями пишет хлёсткие прокламации Вик. Вик, вернувшийся с морей, Вик-что-всё-также-на-нерве. В начавшейся дрожи я ухмыляюсь, глядя, с каким ядом он отзывается о лидере либеральной оппозиции, «оппозиции на коротком поводке», мол, опять притащатся за ним разодетые модники, которым лишь бы эффектное фото сделать да поорать для фана.
Сенсор клавиш плохо воспринимает мои онемевшие пальцы, я приказываю себе глубоко вдохнуть и под конец проверить личную почту. Увиденное будто погружает в горнило: час назад Ирвис прислал мне четыре строчки: «заскочил к тебе за ежами, а блондиночка сообщила, что ты в разъездах», «уверен, ты вернёшься, как только всё узнаешь», «наше дело нуждается в тебе» и приглашение на очередную явку, завтра в ночь.
Потрясённая, я какое-то время сижу в ступоре, скосив глаза так, что строчки расплываются.
— Свершилось… — шепчу, ещё не разобрав, что «свершилось» конкретно.
— Вас ждут великие дела? — это Джеймс приходит с чаем.
Я инстинктивно прикрываю планшетку. Переполняющие впечатления колют на языке, но довериться Джеймсу… Нет, рискованно.
— Да знаю я о вашем предприятии, — он улыбается, угадывая мои мысли. — Наш общий друг давно мне всё растрепал. А быть сексотом мне не с руки — подслушивать-подглядывать — только лишние силы тратить.
Джеймс хочет, чтобы я расслабилась, чем вызывает у меня новую волну жаркого ступора.
— Мне придётся завтра уехать, — бормочу замогильным голосом, в голове беспорядок, и чётко выделяется лишь ничтожное сожаление о холстинковом покрывале, что так и проваляется, смятое, в рюкзаке.
— Раз это настолько важно — пожалуйста, — Джеймс ничуть не расстроен, но странно серьёзен.
В наваристом молчании я быстро отвечаю Ирвису и закрываю страницу. Пора собраться с мыслями, пока утопическая романтика не опьянила с концами. Всего-то первая моя акция протеста, не стоит писаться от счастья, словно угнетённые народные массы со дня на день уничтожат единовластие и воцарится долгожданная анархия. Однако от предвкушения почти колотит, нехорошо, совсем нехорошо.
— Важно, — роняю над кружкой чая. Горло дерёт сухость, и я с наслаждением прихлёбываю. — Люди восстали, и я должна быть с ними. Знаешь, Джеймс, я слишком долго пряталась под панцирь.