— Правильно, — отвечаю.
А всё так замечательно складывалось — долгожданный Город, отличный собеседник, волнующее известие и чувство собственной нужности. И зачем, зачем сейчас мне обрисовывают жуткие картины, с нарастающей настойчивостью пытаются пробить брешь в моём мировоззрении? Аргументы были мощными, не поспоришь, куда там подколкам от Эраста. Будь я столь же податливой лицеисткой, непременно бы прислушалась к Джеймсовым словам, однако гляньте, кого успели слепить из аморфной девочки хитроумные анархисты! Моя незрелость поныне пёрла из всех щелей, да только сегодняшние новости всколыхнули, возродили мой азарт, вот она, шкура Эммы Гольдман, Эммы с жгучими глазами и книгой за пазухой!
Смахнув крошки изломанного пепла с дивана, я снова поднимаю взгляд на посеревшего мистера Синклера.
— Прости меня, Джеймс, — куётся в жаровне возбуждения и стыдливости. — Знай я, к чему придём, не начала бы.
Ущипнуть себя, что ли? Хорошего человека нечаянно довела, а когда, не скупясь, Эраста обругивала, тому хоть бы хны было.
Джеймс давит окурок в матовой пепельнице и легонько хлопает меня по плечу.
— Ты не обо мне волнуйся, — говорит коротко, а затем довольно удачно возвращается к привычному тону: — Щас одеяло притащу, разложи пока диван.
Нажатием крохотной кнопки откидываю спинку и сразу же забрасываю на неё ноги. Горло снова сушит после говорильни, но не гонять же Джеймса за новой порцией чая? Облизав губы, открываю обычный браузер и вхожу на сайт железнодорожников. Не засну как пить дать, завтра-послезавтра бьют в висках, тёмным морем в ушах уже шумит бескрайняя толпа.
***
На утро меня ждёт пронизанный жиром омлет, сварганенный диковинной штуковиной, походящей на раздутый ундервуд. С музейных экскурсий не стучала по изжелтевшим клавишам, от пальцев отскакивали презабавно, воображай себя машинисточкой из какого-нибудь треста. В принципе, я питаю слабость к винтажной технике, были бы деньги, заимела бы патефон, как у Эраста. В ту ночь из него лилась такая мелодия, удивительно нежная… Мы вытворяли, что хотели, веселились и бедокурили, притворяясь эстетами. Прямо как с Ирвисом в ресторане, тогда точно также пьянило свободой…
Куском тоста собираю масло. Нет, лишнее. Мне б поскорее до Столицы добраться да сегодняшний день пережить. Проспект уже час как должен быть заполнен демонстрантами, и нам с Джеймсом придётся идти до вокзала переулками. Иначе мне не попасть на явку вовремя. Так и подмывает взглянуть хоть издали на толпу, поймать её ритм. Вот только Джеймса от очередного потрясения нужно сберечь.
Положив тарелки в мойку, я говорю:
— Тебе обязательно провожать меня? Багаж у меня не тяжёлый. Да и, насколько помню, ты собирался проверять эссе своих лентяев.
Перед сном мы вчера немного поболтали об университетских делах Джеймса, и вскользь он отметил, что произношение у меня лучше, чем у большинства его подопечных. Чёрт знает, был ли это намёк, но я всё равно рассказала о псевдопатриотической муштре и дотошном изучении внеучебной жизни студентов, что будто бы объясняло мои неблагодарные кафешные трудобудни. Джеймс же наиграно удивлялся, словно ещё не познал этих прелестей или предпочитал их не замечать.
Под окном кто-то пинает воющую машину, прокрикивая режущее «фодасе». Джеймс тихо хихикает, не глядя на меня.
— Я ж обещал кое-кому сдать тебя в целости и сохранности, — дёрнув плечом. — Точно не хочешь остаться?
Ответить не успеваю — пищит планшетка, извещая о новом сообщении в нашей анархобеседе. Дальнейшие минуты проходят невнятно — я с прежним жаром копошусь в постах и фотографиях, узнаю о первых задержаниях, о том, что местные провокаторы отлично сработали, добавив огонька. Лишь голос Джеймса, извещающий, что пора выдвигаться, выводит меня из транса.
В подъезде замечаю улизнувшую от меня вчера штуку: глазки пресловутых камер кто-то с щепетильностью залепил чайными пакетиками.
***
— Подожди меня секунду, — стараюсь перекричать гул, слышный за сотни метров. — Туда и обратно, хорошо?
Джеймс почти хватает меня за руку, но я уворачиваюсь, взбеленённая под предгрозовым небом. Ветрюга шпарит дикий, в ноги гонит оставшуюся от болельщиков мишуру, издали уже несёт дымом, а я бегу, как дитя, завидевшее цветастый цирк с намалёванными клоунами и гимнастами, с покоцанными зверями в хилых клетках.
Замираю у угла очередной кафешки, кажется, в стародавние времена здесь читали стихи и нюхали кокаин. Прислонившись к каменной кладке, я безотрывно смотрю, как дико рябят люди. Алеют потные лица, мелькают надорванные куртки, тянет дымом и химической краской. Их тысячи, рвущихся вперёд, зажатых натиском толпы, растерянно семенящих с краю этого буйства. Ошеломлённая, я почти не дёргаюсь, когда метрах десяти от моих ног выбитым зубом приземляется гвардейский щит. Толпень, по-видимому, ломит левый фланг, где пестрят камуфляжем «цепные псы», один из них едва уловимо требует в мегафон «подумать о последствиях», что тут же поглощает клокочущий рёв сотен глоток. Конвульсивно бьются о железные заграждения, забрасывают гвардейцев приснопамятными светодиодными лампочками; у кого-то в руке вообще вижу покорёженную керосинку — неужто ограбил музейный склад? Рыжей вспышкой пролетает файер, отделяя от толпы старуху с красной ленточкой на лацкане пальто и подпаленной седой халой — проносится мимо меня, булькающе причитая про «иродов» и «загубили».
Щурюсь до морщин и замечаю у фонаря посреди проспекта кусок истоптанного чёрного знамени с узнаваемым куском кости и «рть». Как оригинально, чёрт возьми! На фонарь, тем временем, влезает молодец в серой жилетке и штанах без одной штанины, и я узнаю одного из ярых представителей Городского кружка. На фотках из Ирвисовых альбомов он выглядел почти также чинно, как и Вик, даже в пылу попоек. Но сейчас нос его расквашен, две кровавые полосы стрелками расходятся по квадратному лицу.
— Эй, — в клокотании я едва слышу, как орёт над ухом Джеймс. — Здесь ничего хорошего не предвидится, пошли!
— Да-да, сейчас…
Безумица во мне порывается кинуться в дикий омут протестующих, однако нахожу в себе силы хоть медленно, хоть пятясь назад, а отойти от проспекта. Нет, пока не время. Я нужна в Столице. А этим ребятам могу только пожелать удачи, прекрасно зная, какая она хлипкая. На соплях удача.
Руки ещё дрожат, когда цепляюсь за локоть Джеймса.
— До поезда больше часа, — пытаюсь перекричать толпу. — Видишь, я просто посмотрела…
И вдруг проспект озаряется пронзительным белым светом, в момент окутавшем бунтарей. Отражаясь от зеркальных витрин, слепящие лучи беспорядочно рикошетят, в том числе, и в нашу сторону. Я успеваю увидеть, как окровавленный Городской анархист падает со столба, а дальше на одном инстинкте, прикрыв слезящиеся глаза ладонью и схватив Джеймса, даю дёру, в ту же минуту за нами вплетается гомон десятков, если не сотен ног. Едва не сношу сувенирную палатку, что, впрочем, успешно делает наш обезумевший шлейф. Взгляд обсасывает дёгтевая клякса, взрывающаяся радужным драже при моём падении с бордюра.
«Ослепла,» — думаю, сидя на асфальте.
«Бежать надо, кретинка,» — передумываю, чувствуя, как Джеймс поднимает меня, а плитка трясётся под несущейся на нас толпенью.