Проморгаться мне, а Джеймсу проматериться и протереть чудом уцелевшие очки удаётся лишь в глухом дворе, там из столовской кухни тянет тушёной капустой.
— …Это пиздец полный! Люди друг в дружку врезались, падали, а по ним, как по паркету…
Очищая джинсы от пыли и слушая нервно курящего Джеймса, я постепенно начинаю понимать, что же это было. Световое оружие. Горич как-то судачил о неких ослепляющих прожекторах, но слушала я вполуха. Ага, вот что значит бескровный разгон толпы… Припёрли несколько таких прожекторов и — свирк! — по людям. Что же испытали те, кто стоял в самой гуще, если у меня до сих пор перед глазами ореол тёмного пятнища плавает?
— После такого кино всё меньше верится, что вы отправите на плаху своего Карла Второго… — расплющив окурок ботинком, подытоживает Джеймс. — Дерьмо, ух, дерьмище! Успел я отвыкнуть от такого… Ладно, не вечность же нам прятаться, снаружи, вроде, поутихли. Д-дерьмо…
***
Второй раз за день мне везёт, когда узнаю, что, в связи с Городскими столкновениями, в Столице вернули комендантский час. Когда я схожу с поезда, то сразу рвусь в метро — ровно пятьдесят минут у меня в запасе, чтобы добраться до назначенной Ирвисом явки и не попасться в «брюнетку». Предупредив Вика о своём раннем визите, получаю в ответ лаконичное «ага». «А-га» лихо подстёгивает нетерпение.
Всю поездку я, сжавшись у стеночки, листала в планшетке труды Бакунина и жевала конуситы, что купил мне в дорогу Джеймс, и, прогоняя в голове его последнее «не очень-то круто быть растоптанной», вместо черники с новым слоем начинала чувствовать кровь.
Как же паршиво без доступа к нашей страничке! Конечно, ещё по пути к вокзалу распростёртые на асфальте тела с размозженными головами и продавленными грудными клетками, куча неотложек, вездесущие физиономии, отображающие квадратный, а то и кубический шок достаточно красноречиво разъясняли, что положеньице херовое, а завтрашняя акция под угрозой срыва. Гоняю эти мысли с упорством, даже начав считать эскалаторные ступеньки.
Явочная квартира оказывается мансардой, от лифта к ней ведёт узенькая лестница. Что интересно, никаких камер я не замечаю, хотя у подъезда глазастая штукенция явно запалила, как я вводила присланный мне код. Здесь затхло и темно, а потому звоню на ощупь.
Не открывают мне довольно долго, не ошиблась ли адресом, думаю. Когда же дверь наконец утягивается вовнутрь, вываливается совершенно бухое тело в покоцанном свитере.
— О, девочка! — говорит косматое существо неопределённых лет и сгребает меня в охапку.
Приходит два вывода: 1) у проспекта я среагировала быстрее и 2) если он сейчас навалится всей своей тушей, мне труба. Несколько секунд я в панике дышу спиртом и ссаниной, а затем резко бью существо пяткой в колено. Ноги у него подгибаются, хватка ослабевает, даром, что упитый совсем, и я вырываюсь. В омерзении выдаю ему поджопник и бросаюсь в глубь квартиры.
— Ирвис! — воплю отчаянно, и Вик своевременно выруливает из комнаты, в одних трусах причём.
Молча доходит до двери, смотрит на кряхтящее тело, стенью шатающееся у перил, снимает с вешалки сливовый ботинок. Приблизившись к субъекту, начавшему объясняться на своём хмельном, зажимает тому нос, а в широко распахнутый рот вставляет носок ботинка. Хлоп — и от косяка отлетает щепка.
— Марта, блять, — Вик улыбается, всё ещё не глядя на меня. — Кто говорил, что его сразу выпирать надо?
Из той же комнаты появляется Марта в неглиже, две мягкие складки на животе перехвачены неглижным пояском, грудь рвётся через шёлк. Точно, Свобода Делакруазная.
— Всё-таки обожрался, да? — вздыхает, пальцами расчёсывая волосы. — А я думала сидит себе, рисует… О, привет!
Марта задорно машет мне, кажись, они с Ирвисом тоже пьяненькие, но умеренно. На столике в зале среди заляпанных тюбиков краски, золотистых жестянок и высушенных колосьев валяются две выкушанные бутылки из-под портвейна.
— Ага, привет, — отзываюсь я, осматриваясь.
Странная, очень странная квартирка, похоже, мастерская этого ханурика. Если так, то горазд он не только руки распускать, но и пространственные искусства создавать. Под потолком мансарды плывёт здоровенный бумажный макет кита в окружении стайки простеньких самолётиков. Девятнадцать белых и один чёрный. По всей мансарде расставлены хитро склеенные медведи, зайцы, семейка аистов и барсук. Последний макет, востроносая лиса, словно проходит сквозь колонну — с одной стороны приставлены ноги, с другой — голова. Над колонной дверь, к которой подставлена стремянка. И много, много шкафов — шифоньеров, несгораемых, а в них долото, молотки, банки с гвоздями и дохлыми полевыми цветами, уйма пузырьков не то с красками, не то с лекарствами. Нет, скорее поверю, что это местечко облюбовал Вик, но никак уж не бухое тело. Разве что углы некоторых стен красноречиво выпачканы далеко не гуашью.
— Мои извинения, мы немного забылись, — всё же заговаривает со мной. — А ты молодец, что до коменда успела.
Вик притаскивает из комнаты брюки, с балансировкой и прыжками напяливает их, приговаривая:
— Это мой друг давнишний был, из бумаги, как видишь, клеил раньше разных тварей, а в последнее время совсем плох стал. Пускай проветрится теперь, сволочь.
— Гибнет талант, — с плохо скрываемой злостью, усмехаюсь я.
Ухитряюсь поймать взгляд шальных серо-голубых глаз — скучала, кто станет отрицать. Ирвис не изменился: новых шрамов не прибавилось, лицо не осунулось, ногти вон даже обточил. От них с Мартой пахнет спиртом, орехами и сексом. А за мной тянется шлейф топчущих друг дружку безумцев, смрада плацкарты и мерзкого лохматого маляки.
Душ мы принимаем по очереди, слишком узка кабинка для отсылки на древнюю камерную эротику.
— Дамы будут кофеёк? — любезно спрашивает Вик, принимая из рук Марты рубашку.
— Ой, Ирви, нет, я, наверное, наверх пойду, выспаться перед завтрашним надо, — развязывая поясок неглиже. — Оставляю вас тет-а-тет. Мой вишнёвый пирог берите, не стесняйтесь.
Подмигивает и лезет на стремянку, шёлк сползает с голых ягодиц. Вик манит меня на импровизированную кухню, откапывает там в пузырьках и банках бочонок с кофе, гремит стаканами. А я пялюсь на гранёные швы китовьего брюха и тру суставы пальцев.
— Ты же застала? — Ирвис стоит ко мне спиной, на затылке у него жутко растрепались волосы.
— Но я далеко стояла и мало что видела. Хотя лучом попало немного — не из приятных ощущение. Перед глазами пятнище…
— Знаю. Сахар?
— Без разницы. Думаю, пирог у Марты и без того приторный. Многих там подавили?
— По подсчётам наших, человек сорок, плюс те, кто словил припадок от сраных лучей. Представь себе, полгода назад ходили шепотки, что слепить прожекторами отныне будут, народ побоялся да успокоился, и на — жрите Головецкий фотосинтез! А уж скольких повязали! Ёла говорил, хватали всех и вся — наших, коммунистов, либерашек, зевак, запихнули даже Зикермана, Зикерю моего сердечного, переломанного всего. Сама потом почитаешь.
Зикерман, вот значит, как.
— Я его на фонаре приметила. Уверена, он бился до конца.
В момент Вик льёт кипяток мимо стакана, дёргает нижней челюстью в немом приступе, и металлический кофейник летит в раковину.
— Сука!
Я так вымоталась, что забываю вздрогнуть.
— Извини… — Вик скользит ногтями по макушке и хватается за столешницу. — Это я не про тебя. День сегодня… нервный. В семь часов мы тут собирались всем «крылом», перетирали насчёт завтрашнего… Фил рассказывал о каких-то защитных очках, я же попросил товарищей раздобыть для нас хотя бы пару десятков. Воздействие уменьшится ненамного, но на безрыбье, как говорится…
Обрадованная и растерянная, я вытаскиваю кофейник и забираю из рук Вика ложку. Гранулы арабики селью сыплются по мокрому борту стакана, смешиваются мысли о неизвестных мне несчастных, раздавленных «мирным разгоном», о судьбе нашего кружка, о вернувшемся Вике, о Глоке, заныканном в потайное дно чемодана, что задвинут под диван в моём гадюшнике. И об уродски лезущих корнях среди моего фиолетового великолепия — Жанетт порывалась обновить мне цвет, да только увидимся мы с ней, чую, нескоро. Жалкое, жалкое отражение в зеркальном несгораемом шкафу. Пусть выместится новым пятнищем, пусть темнеет в глазах, палит чернотой — слепота чудесным образом перестаёт мне быть противной.