***
— Ты чё тут бродишь?
Под ногами хрустит дверь стиралки. Щурясь, всматриваюсь в темноту и всё же включаю обратно фонарики. Эраст сидит на «Ровеснике», закинув ногу на ногу. Чёрный тренч опять на голое тело, небольшое брюшко некрасиво выпячивается. В руке снова гранёная бутылка.
— Ужинала после тренировки, — врать не хочется да и нужды нет.
Эраст морщится. Хорошо, что я в метрах пяти, не разит в лицо текилой или вискарём.
— Тебе не надоело каждый день маяться этой хренью?
— О том же давно хотела спросить тебя, — это дерзко. Я опять нарываюсь.
Эраст вдруг заливается непонятным смехом, содрогаясь, затем запахивает тренч, в пьяном полушёпоте тянет какой-то попсовый мотивчик, поглядывает на меня, наклонив набок голову. Я щурюсь и вижу, как блестят Эрастовы глаза. Дьявольски жутко и горячо.
— Вот дерьмище привязалось! С хера ли ты меня сейчас не заткнула?!
Я реагирую мгновенно: уворачиваюсь в прыжке, успевая мыском берца отфутболить летящую в меня бутылку. Звонко бьётся стекло, а я приземляюсь, ударившись обеими ладонями. Перчатки, конечно, защитили от мелких осколков в песке, но до чего досадно, до чего мерзко!
Эраст, смеясь, аплодирует, а у меня сейчас из груди выпрыгнет сердце, а изо рта — каша.
— Ты как всегда красотка, детка! — его голос под спиртом всегда становится таким скрипуче-гадливым…
— Сволочь, — шепчу, поднимаясь.
***
Поначалу, надо сказать, я придерживалась маминых взглядов — консервативная интеллигентка, чтоб меня. Интерес к анархизму загорелся коктейлем Молотова после случайно найденной в глубинах сети «Государственности и анархии» Бакунина. Он-то и стал моим просветителем, а чуть позже в компанию добавились Кропоткин с Беркманом. Озарённая, я днями и ночами зачитывалась их трудами, скачанными на тайно приобретённый чип.
Когда началась эта протестная волна, мечты об анархическом будущем стали моим спасением. В какой-то момент я возненавидела всех правителей мира — даже трижды просвещённый демократ казался мне пастухом, погоняющим овец. На основе «Государственности и анархии» я продолжала строить теорию о всеобщем равенстве, вопреки осознанию, что для этого понадобятся столетия. В своих грёзах я вразумляла людей подозрительно легко, представляя себя чуть ли не новой Эммой Гольдман.
В итоге мой порыв вылился в полную наивности тираду. Остальные абитуриенты всё смотрели на меня с недоумением, а потом дружно залились смехом, когда охрана кинулась отрывать меня от кафедры.
Стыдно было не за свои слова, а за то, что никто меня не поддержал. Отрёкся даже Совушка, мой давнишний друг детства. Во время ночных «одеяльных шалашей» он с заразительной горячностью клеймил Головецкого и дегенератов-министров. Понятное дело, я обрадовалась, когда Совушка решил подать документы на тот же факультет, а вышло, что верный друг в нужный момент смолчал в тряпочку, со льстивой улыбкой принял студбилет из рук декана и залился соловьём, какая честь для него здесь учиться. Когда меня стащили со сцены, я с ненавистью посмотрела на треклятую электронную карту в его сарделечных пальцах. Дала бы треклятым билетиком Совушке хорошего леща, кабы дотянулась.
А дальше всё разворачивалось ещё стремительнее: дома, пока маман кричала мне про «позор», «не отмыться», и «сволочную тварь», я в исступлении потрошила шкафы и наспех собирала вещи. Напоследок отрезала свои тонкие хвостики, а когда добежала до ближайшего торгового центра, купила баллончик фиолетовой краски и в туалете распылила его на свой новый причесон. Люблю фиолетовый — в нём сам космос. Мелкой я рисовала баклажановых котов на тестах у психологички, а та говорила маман, что я ментально нестабильна. Видимо, так и есть.
***
Утро начинается плохо, пусть даже солнце симпатично разливается персиковым соком по выстеленным облакам. Эраст не пойми когда прихватил у меня зарядку от планшетки, и теперь я очень жалею, что не отобрала у него слепок с моей номерной карты. Наспех натягиваю комбинезон и чешу к соседской двери, которая, о чудо, открыта. Безалаберное, однако, поведение для человека, наворотившего столько делов.
Гарсоньерка Эраста просторнее моего номера, да и панорамный вид здесь более захватывающий. Разве что стёкла стабильно в грязевых потёках. Надеюсь, когда хозяина это наконец разозлит, он не отберёт у меня стеклочист.
Зарядка обнаруживается на журнальном столике (где вместо журналов исправно выстроены бутылки), Эраст — в отключке на диване. Выглядит ужасно: залёгшие под глазами синяки просто огромные, волосы вьющейся проволокой выбились из неряшливо завязанного хвоста. Я вздыхаю с ненужной обречённостью. Одно хорошо, ему сегодня будет так хреново, что точно не вспомнит о пропаже из квартиры моей! зарядки.
Зачем-то сажусь на крохотный красный пуф и в который раз глазею на спящего Эраста. Смешно. Я словно подхожу вплотную к клетке с тигром ради ребяческого риска.
Лицо хоть и заплывшее, но расслабленное. Ресницы чуть дрожат, слабое дыхание через сухие губы. Кто-то говорил мне, что алкоголики храпят мощными децибелами, но Эраст во сне на удивление тихий. Исключительно во сне, сукин сын.
По злой насмешке судьбы именно его надо благодарить за то, что живу в гостиничном номере, а не в коробке из-под телевизора. Знала бы я тогда, что это первоначальное великодушие обернётся мне похеренными нервами.
***
Всё началось с дедули. С покоцаной бородой, закутанного в затрапезные трямочки. От его голых костлявых ног, покрытых струпьями, я сразу отвела глаза, отступила к дверям гипермаркета и стыдливо потянулась за наушниками. Первым порывом было притвориться глухой, врубив оркестровую музыку Уильямса, пройти мимо, опустив взгляд. Дедуля стоял ко мне боком и, заунывно клокоча молитву, тянул жёлтую руку к проходящим мимо. На притвору никак не тянул, от чего вдвойне пробирало.
В центре Столицы он не простоял бы так и минуты — центр у нас чистенький-гладенький. Другое дело окраина — за змеистой эстакадой раскидана куча обветшалых блоков, разменявших седьмой-восьмой десяток. Оттуда, очевидно, и притопал к гипермаркету этот представитель нищенского пролетариата.
Понятное дело, ему не подавали, даже не из-за скупости — налички у людей почти не водилось. Оплачивать всё касанием карты стало куда сподручнее, а до инфляции закономерно — рукой подать. Кредитки у дедули точно не водилось, а если б и была — кому в удовольствие возиться несколько минут с переводом и вдыхать экстракт смердящих трямочек?
Припомнились слова Бакунина о тупоумном мужике, что «умрёт, но не взбунтуется». Пересилив себя, я вновь взглянула на желтушные костлявые ноги. Меня хватило на то, чтобы открыть пакет с покупками и, дойдя до дедули на негнущихся ногах, протянуть тому кусок сыра. Сыр был с кусочками арахиса, и, уже поднимаясь на мост, я представила, как у дедули раздувает лошадиное лицо и, отёчный, он загибается у цветастых тележек.
Но эмоциональное истощение и полная растерянность на позволили ясно осознать тревогу. Близилась ночь, а я как на зло запихала куртку на самый низ рюкзака. Который час я слонялась по незнакомым улицам, периодически набирая номера своих бывших одноклассниц. Кто-то был в отключке, кто-то в отъезде, а кто-то ссылался на строптивых родителей. А так как я активно тратилась на пудры и конфетки, теперешних накоплений хватило бы на неделю в хостеле, если не меньше. В надвигающемся ступоре я начинала рисовать, как подобно дедуле, лезу с протянутой рукой к выходящим с пузатыми пакетами покупателям.
Наваждения и дрянные мысли настолько заняли меня, что не заметила, как свернула с эстакады к еловому леску. В заворошённой теменью тишине цивилизация казалась как никогда далёкой. Силуэты хилых ёлочек сплетались, как в страстной оргии, скрывая за собой кого угодно. Выудив телефон, я включила фонарик, как раз вовремя, чтобы не провалиться в пологую траншею — очевидно, здесь прокладывали трубы.