— Я пас. Пусть другие себя защитят, — говорю, и в мучительной жалости прижимаюсь к Ирвису. Темным-темно.
— Однако… — он почти шепчет. — Поставим-ка мы тебя с краю. Даже во имя анархии не стоит становиться ковриком для чужих ног.
Забыв про кофе, мы ложимся на досчатый пол, Ирвис кладёт мне на колени голову, чтоб помассировала; волосы у него на ощупь, как мех зайца-русака из лицейского «живого уголка». Под закрытыми веками тепло и уютно. А завтра утро, наверняка, выдастся холодным, жара наступит, когда кто-нибудь из наших ясной звездой метнёт файер…
— Выходит, я не среди тех, кого объявят «павшими за правое дело»?
— Намекаешь?
— Не охота намекать. Ко скольки нам завтра?
В одиннадцать, на площади, где витые клумбы с засохшими георгинами. Затем пойдём по мосту к площади покрупнее, где соединимся с прочими протестующими. Около пятиста товарищей-анархистов. Невольно распахиваю глаза.
Встрепенувшись, Вик приподнимается и наклоняется ко мне.
— Боишься, милая, — в самое ухо и ладонь на грудь. — Сердечко стук-стук.
— Ну, все когда-то начинали.
— Надеюсь, пушку ты не припёрла? — Ирвис сводит брови.
Спросить бы так же про его «господина Миротворца», но зачем лишний раз смущать себя ненужными поправками?
— Не держи за дуру. Надёжно спрятала. Чёрт, какой шанс упускаю! Помнишь, у Бакунина матушка какая-то там вода на киселе с Муравьёвыми-Апостолами была. А у тех меньшой, когда у этих, черниговцев, восстание провалилось, пульнул себе в череп из пистоля и красиво так рухнул под ноги пленителям-гусарам. Эх, как раз я с ним одних лет…
— Какие глупости… — Вик в ответ едва улыбается. — Не верю, что над тобой ещё клубится романтический флёр.
— Да это я так. Перечитывала в поезде идеолога нашего. У него местами, кстати, юдофобные словечки проскакивали. Не обращала раньше внимания.
Вик поднимается с пола, явно сделав вид, что не слышал моих последних реплик, по-гимнастски взбирается на стремянку, я же звучно стукаюсь затылком о доску паркета и лежу, следуя пальцем по размытым узорам на дереве, пока ко мне не возвращаются с льняным мешочком.
— Это что?
— Позавчера ходил в один бар на периферии и встретил твоего бывшего соседушку, — смакуя на губах, говорит Вик.
Подскочив, застываю с преглупым выражением лица, аж слюна во рту хлюпает. Мать твою, Эраста для полного счастья завезли!
— И?.. — голос искажается, как через вокодер.
— Процветает, другого слова нет. Выглядит дерьмово, думаю, сам своим веществом угощается. Зато в средствах не стеснён, его мальчишки в нескольких клубах ошиваются, вот, инспектирует периодически. Покалякали с ним немного, попросил подарочек тебе передать.
Взяв безобидный на вид мешочек, чистенький, нитки клетками сплетены, я развязываю тесьму и достаю фиолетовую мармеладку — пухлая буква «А», словно вырезанная из детской азбуки.
— Он на тебя зла не держит, — сощурившись, усмехается Вик. — Что скажешь, нравится?
Мармеладка хищно переливается, пружинится под пальцами, принюхиваюсь — слабо тянет желатином, начинка же остаётся загадкой, закачанной внутрь миниатюрным шприцом — а может, Эраст, прикольнувшись, подсунул мне дешёвую сласть из минимаркета.
— Не очень, — самой не разобрать, вру ли я. — Похоже на розыгрыш. Стал бы он мне за бесплатно настоящую кислоту подсовывать.
— Для тебя ничего не жалко, — Ирвис в открытую скалится. — Узнаешь методом пробы, да я тебе не дам. Порывался выкинуть подарочек, но лучше посмотрю, как ты сделаешь это сама.
Тон категоричен. Мармеладка солится во влажной ладони, исходит пульсацией в кулак, неведомая, сулящая бензиновые пятна грёз, если верить запрещённым фильмам, что мы глядели в одеяльных шалашах. Сдавленно хихикая под нос, представляю, как мир выкрутит под чем-то, мощнее коньяка, привидятся ли мне в делирие Бакунин в ленточном галстуке, концом запавшим за сюртук, улечу ли я лилипуткой в гущу бровей Гольдман, спляшу ли босанову на Головецкой лысине. Быть может, на меня упадёт солнце и прожжёт до позвоночника, а я в это время буду корчится голышом на полу, в блевотине и моче — но это из другого фильма, с киносеанса, где мои подружки в шоке закрывали лица простынями.
— Сейчас же, — цедит Вик, резко растеряв былую нежность. Шумно выдыхает через зубы.
Соображается туговато, не будь я полусонной, сварганила бы сценарий, даже два, второй — фантазийный — на будущее. Неизвестность перестаёт гнетуще прессовать мозги, обречённость воспринимается почти с радостью, чуть пригашенным вчерашним возбуждением, всего-то чернявому пятнищу нужно было по нему прокатиться. А наркота… Откинусь с непривычки ещё — а завтра свершится, завтра мне в левый или в правый фланг к товарищам.
— Сию минуту…
Не задумываясь больше, кидаю мармеладку в жерло раковины и врубаю измельчитель, вмиг разрывающий желатиновое тельце. Подставляю ладонь под кран и стираю едва заметные фиолетовые следы в прочерченных на коже линиях.
— Умница, — Вик выключает воду, разворачивает меня к себе, бьются сбитые стаканы, хрустят под затылком выпавшие из перевёрнутой банки колосья. Давно меня не целовали с остервенением, приговорёно забрав в объятья, не целовали без превращения своей изнанки губ в виноградного слизня.
Когда всё заканчивается, я, как страдающая антероградной амнезией, выцепляю одни урывки — слишком беспорядочно, слишком выплёскивающе, швырк — из аквариума при толчке вагона, вместе с рыбкой. И в очередной раз не жалею о полученном, ныне — о желанном доверии, что подцепила, растеребив узлы, практически кончиком крючка.
— Я отличная ученица, не спорь, — мне далеко до обольстительного меццо Марты, но шепчу с похожими интонациями. — Грош цена анархисту, что для иллюзий жрёт фигурный мармелад.
Опять забывшись на секунду, жмусь носом к высокой скуле Ирвиса, отстраняюсь в блаженной гримаске и говорю:
— И всё же, я его извещу. О доставке.
— Не слишком забалтывайся, шери, — в новой усмешке отзывается Вик. — А я, пожалуй, буду спать. Полезешь к нам — со стремянки не навернись.
***
Закрывшись в той самой узкой кабинке в тонких трещинах и с пожелтевшим рифлёным дном, я жду ответа на видеозвонок, пальцы нетерпеливо крутят губы. С третьей попытки над экраном зависает голографический Эраст, хитрой электронике не скрыть опухшего лица, раскрасневшегося, истыканного щетиной. А глаза измороженные и сонные.
— Детка! — восклицает обрадовано. Сзади узнаётся в мятой простыне водяной матрас, на котором он когда-то меня трахал. — А я уж не надеялся!
Хмурюсь и выдаю:
— Неужто ты считал, что я в пруду утопла?
К счастью или к сожалению, бедной стала другая Лиза.
— Сказал бы раньше, что доски всплывают, но сейчас не буду, — смеётся хрипло. — Без тебя, детка, пиздец, как уныло.
«Что он там себе намешал?»
— А со своими ты, смотрю, во всю отжигаешь, из-за вас коменду ввели, весь движ у меня сорвался. Но я тебя прощаю, — Эраст по ту сторону тянет пальцы к моей голограмме. Четыре штуки, пеньком обрубок.
— Какое милосердие! — отвечаю, подыгрывая. — Я чего звоню, подарочек мне твой доставили. В целости и сохранности.
Эраст делает в воздухе хватательное движение и тянет долгое «хы».
— Не выбросил, значит, скотина! Я твоего Хуирвиса у себя на днях встретил, что удивительно, не на тачанке. Дай, думаю, через него тебя отблагодарю. За наши с тобой деньки. Ты так внезапно сбежала, а у меня бизнес в гору пошёл, подзаебаться пришлось. Да… Ты скажи лучше, когда закинуться собираешься?