— Не переживай, найду подходящий момент.
Я лгу и прикидываю, как сильно похужает Эраст, когда пересечёмся вновь. Хотя казалось бы, его новый круг «серьёзных дядь» вроде как обязывает… Нет, я мало что смыслю в криминале и веществах. Но вытягивать Эраста из дерьма в мои планы точно не входит. Вытащила уже один раз. Пусть каждый загибается в своём иллюзионе.
— Ещё захочешь — приходи, всегда тебе буду рад.
— Непременно, — левое веко у Эраста дёргается в тике, но я сегодня истратила жалость на нечто поважнее. — Что ж, прощай.
— До встречи… — шлёт мне воздушный поцелуй и… называет по имени.
С усилием я доношу палец до значка отбоя.
***
Душевное успокоение ко мне придёт, только когда продрыхнусь — констатирую, пойманная у самой лестнице неприятнейшей ассоциацией. Означенная назавтра площадь… Я ведь была там в последний раз совсем мелкой, сидела прямо на брусчатке и кормила семечками дутых голубей. Вместе с матерью. Она твердила про юбку, которую мне предстоит отстирывать вручную, и про мерзкие болезни от грязных птиц. Ах-х! Шея дёргается, словно захлёбываюсь. Верх эгоизма для приписавшей себя к «искренним и преданным до конца». Нет, в самом начале, будучи совсем исколотой совестью, я порывалась ей позвонить, нарывалась на дробь коротких гудков, будто номер сменили, или меня в «чёрный список» занесли. Верх, верх эгоизма. Я с лёгкостью гоняла на явки в самых разных точках Столицы, но вернуться к родной двадцатиэтажке — непосильный квест, в мозг будто забили команду забыть туда дорогу, код от подъезда по буковке стёрся из памяти. А теперь что — поздно. Где теперь увидит меня маман — гниющей в застенках, ликующей среди соратников, или голову мою в формалине выставят в витрине на всеобщее обозрение… Тьфу — усмехаюсь последнему — много чести…
Справившись с подрагивающей стремянкой, я забираюсь в комнатушку без единого окна, внутри почти черно. На ощупь переступаю сопящую на полу Марту и залезаю на раскладушку к Вику, дышит он неровно, однако не просыпается. Утыкаюсь лицом в его ледяные ладони на единственной подушке. Одно хорошо, кошмариками я не мучаюсь.
***
Поднявшись, мы, понятное дело, лезем проверять новости. Вик и Марта уселись на кухонной оттоманке, я же устраиваюсь с планшеткой под головой зажатой в колонне лисы. Жую вишнёвый пирог, морщась от кислинки, пальцы знакомо дрожат, а сердце запально колотится. В голове взбитая пена из сегодняшних туч, погодку драматичнее вчерашней подогнали — Столичное небо, что повыше Городского, затянуто синюшными разводами, набухает скорая буря, часа через три хлынут наши чудесные ливни, бьющие враскос, превращающие плитку с асфальтом в дно декоративного ручья, холоднющего, сорными цветами подхватывающего магазинные флайеры, сигаретные пачки, фантики… Немудрено, что среди сообщений про подогнанный «металл и огонёк» попадаются догадки про поработавших метеотроном: «Мало им нас слепить, решили прям с неба обоссыть!»
«Ага, и спицы зонтов тоже неплохо лишают зрения,» — строчу в ответ, прикинув, что лучше пусть меня прополоскает кислотным дождецом. Зонтик мой, к тому же, остался висеть под курткой маман, позабытый при бегстве.
Выругиваюсь в кулак, мимоходом стерев с губ варенье — слишком мало времени собрать мысли в кучу. В шахматах эту хуйню, вроде бы, называют цейтнотом.
«Подагра разыгралась, котики…»
Недочитав сообщение, подрываюсь с места. Ну, Горич, ну жук!
— Трубецкой не явится, да? — с нервной улыбочкой подбегаю к Вику, смотрю, что он выводит на экране и закипаю пуще прежнего: — «Угомонитесь, он больной человек!» Ты за него ручаешься! Раз старый друг — то вроде и не предательство, выходит?
В остервенении Ирвис хватается за мой подбородок, как за рукоять Кольта.
— Что ты знаешь… — шипит, выкатив невыносимые глаза. — Не прожив, сколько он, вчера буквально осознав, в каком говне плаваешь…
Марта тянет Вика за плечо, и он отпускает меня, больно чиркнув пальцем по челюсти. Ощущаю, наконец, что алкохудожник выкрутил отопление на полную, палит по всему телу, а воздух невыносимо спёрт.
— Убьёшь меня, если позвоню Горичу? — губы пересушены.
— Не услышишь ничего нового, — хмурится Вик. — Давай тогда быстрее, выходить скоро. И не вздумай истерить.
Набираю Горича, пялясь в измельчитель с маленькими смертоносными лопастями. Голограмма являет мне взлохмаченного мальчишку лет десяти в майке-алкоголичке.
— Здравствуйте, — с расстановкой говорит он. — А папа в ванной, сейчас позову.
Пацан скачет вглубь квартиры, изображение мелькает, не позволяя рассмотреть креативный Горичевский дизайн. После поскрёбывания и зазываний слышится знакомое: «Ну, давай, зайчик.»
Офигеть, он и с домочадцами своими на таком же тоне.
Горич появляется в толстом банном халате, седеющие вихры после водных процедур стоят торчком, как у безумных профессоров из немого кино. И хрен поймёшь, взаправду ли хиреет у него ступня.
— Без меня сегодня, друг мой, без меня, — вздыхает, опустив глаза, от чего я сглатываю, стараясь убавить клокочущую злобу.
— Почему? — сцеживаю единственный вопрос.
И Горич отвечает неожиданно жёстко:
— У меня жена и двое детей. Всё. Ступай.
Сбиваю голограмму ребром ладони. А пускай! Каждому своё, как говорится! Из колеи меня сегодня ничто не выбьет — плевать, плевать, плевать! Насрать! Иди к жёнушке, дорогой Горич, собирай с детишками пирамидки, мы обойдёмся без твоей трепотни!
Плещу водой в лицо, возвращаюсь к Вику. Расчёска с мелкими зубчиками ровняет ему пробор и залысины, Марта вплетает себе в волосы веточки гвоздик, я кроплю брызгами паркет, замерев в ожидании.
— Выходим с интервалом в пять минут, — напоминает Вик. — Ты, Марта, первая.
Её лицо сияет от азарта, с пылкостью она чмокает нас по очереди и, приосанясь, скрывается за дверью.
— Направь-ка свою злость на другое, — помолчав с минуту, берёт меня за предплечье, без прежней хватки, почти мягко. — Стоять мы будем до последнего, но если Головецкие собаки опять спровоцируют давку, скорее выбирайся из толкучки — тебе-то ловкости не занимать — и беги к дворам. А, и лампочками я тебя обеспечу. До последнего, понятно?
— Свобода или смерть? — говорю для патетики.
— Не нужно, — обрывает Ирвис и целует меня в лоб: — Не попадись никому по пути.
Накидывает эффектный чёрный ольстер с костяными пуговицами, самой элегантностью будет среди бунтовщиков, и уходит, оставляя меня наедине с немыми макетами. Их вырвиглазная белизна вынуждает перевести взгляд на чёрный самолётик, немного кренящийся на правое крыло.
Какая духотень! Голову ведёт до шустрых чаинок перед глазами — пятно или пока не собралось, или уже раскрошилось. Тяну ручку окна и нетерпеливо высовываюсь. Столица сквозит и пахнет грядущим дождём. Проверяю время на телефоне — до моего выхода аж три минуты, успею. А пока залезаю на раму и свешиваю ноги, во рту возникает фантомный, разлагающийся коньячный привкус. Пятнадцать этажей, плюс навешенная мансарда. Исполинская гостиница дразнила бы это домишко шкетом.
Ветрюга захлёстывается, свистит вокруг меня, оголтело, по-площадному, по-анархистски. Рвётся за пазуху, увы, не нашлось бумажной книги, чтобы запастись по-Гольдмановски духовными плодами. Одна минута. Сволочно. Подгоните, подгоните же меня, отщеплённую, желательно не под свет лучезарного правителя, не под подошвы ревущего людского моря, а прибоем, на шажок к этакой новой стране Аркадии. Да известно мне, за мгновение ничего не свершается, не рушится даже небо на землю. Оно темнющее, оно густое до невозможности, а неугомонный ветер свищет, что пора. Вот так. Ничто меня не держит.