— Ты же знаешь, дорогая… Как показывает практика, многие под либеральными шкурами оказываются зажравшимися шовинистскими свиньями, — на полуслове Марту прерывает глубокий голос со злой задоринкой. Голос до мурашек вдоль позвонков.
Я наконец прохожу в комнату, тихо здороваюсь и сажусь на ковёр, поджав под себя ноги. Сегодня собралось человек тридцать, лица, в основном, знакомые, но есть парочка новых. В середине коврового орнамента разложена разная ништяковая еда, выставлены настоечка с самогоночкой в пластиковых литровых бутылках, пахнет травяным сбором чайник.
Я немного напрягаюсь, когда пересекаюсь взглядом с острыми серо-голубыми глазами. Замечает меня, но не здоровается, промочив горло чаем, продолжает свою речь.
— У нашей страны богатые природные ресурсы, и это ещё одна мотивация держать иностранцев в узде. Будем делиться только с теми, кто нас поддержит, кто также решится на уничтожение единовластия. И главное, анархия никому не позволит заграбастать народное достояние. Доколе будет существовать этот круговорот олигархов? Какой прок в том, что старых толстосумов пересажали — у кормушки обосновался новый костяк.
Говорится это всё c небрежной ленцой, с непрестанным вырисовывание чего-то в воздухе левой рукой. Кто-то соглашается и добавляет свои нелестные высказывания, я же молча киваю. Его я просто слушаю, так внимательно, как только могу.
Зовут его Виктор Ирвис, для нас — Вик, а Марте позволительно сокращать до Ирви. Вне анархического кружка актёрствует в андеграундном театре, отсюда и страсть к декламации. На нерве такой, на струне, одни широко посаженные глаза чего стоят. Серо-голубые, прозрачные, от пристального взгляда которых сталью холодит в груди. Куда там Эрасту с его «измороженными» зенками.
Под левым глазом и на подбородке у Вика белеют маленькие шрамы. Щёки впалые, брови светлые, почти незаметные, а тонкие губы всегда искривлены. Ото лба редеют русые волосы, образуя две пока что небольшие дорожки залысин. Но нос! Нос всегда меня восхищал. Нестандартной какой-то формы, с маленькой ямкой посередине, чуть портящей идеальную дугу, устремлённую строго вниз. Мне с моим пролетарски вздёрнутым носиком всегда кажется, что людям с профилем Вика надо играть пришельцев. С маниакальной тоской в глазах из-за чего-то космического…
***
Вик говорил, что терпеть не может всякую модную химическую гадость, вроде конуситов. А мне они нравились, бывало, откусишь верхушку — черника попадётся, куснёшь следующий яркий слой, не дожевав предыдущий — как будто шоколадный сироп во рту. Вкусовые добавки забавно смешиваются, и с третьим ощущается гранатовый мусс. Всего у сладкой пирамидки шесть слоёв, к концу их уже трудно прожёвывать. Не зря в народе конуситы кличут «давилками».
Так вот, Вик тогда наотрез отказался идти со мной в кондитерскую, заявив, что давно не пил хорошего вина. Ресторан в старинной гостинице источал лакированный шик. Среди кремового спокойствия стен, позолоты балконных решёток и света хрустальных люстр глубоко задумчивые глаза на Ирвисовом бледном лице смотрелись особенно гармонично.
Вик увещевал меня, оторопевшую от всего этого благолепия, что никакой слежки можно не опасаться, мы культурно осушим одну бутылочку красного полусладкого. И вообще, что за стереотип, будто анархисты пьют водку в подвальных рыгаловках, горланя похабные песни и выкрикивая призывы к свержению тирана.
Последнее явно было сарказмом — я уже слышала, что Ирвис сам не гнушался проводить время в заброшенной котельной, под хмелем кислой настойки бренча на гитаре свои песни об убийстве «внутреннего раба».
Но в ресторане Вик произносил совсем другие строки, вертя меж пальцев ножку бокала. Неспешно, но довольно громко, чем привлекал недовольные взгляды с соседних столиков.
— Они начинают безумную, дикую пляску,
И ветер приветствует битву рыдающим смехом,
И море грохочет свою вековечную сказку.
Когда я устану от ласковых, нежных объятий,
Когда я устану от мыслей и слов повседневных
Я слышу, как воздух трепещет от гнева проклятий.
И тихо:
— Я вижу на холме героев, могучих и гневных.
От волнения я то и дело теребила кисточки на своём сарафане, а Вик пил вино из горла бутылки, ругался с раздражёнными посетителями и вновь громогласно читал мне стихи. Сомнений нет, Ирвис решил стать костью в горле у чинно обедавших.
А меня зачем позвал? По заскочной прихоти?
Вино, отдававшее лакрицей, быстро развеяло вопросы. Каждый глоток бархатился во рту, проясняя, какую же бурду я пробовала из пронесённых в спальный корпус фляжек. Когда скомкано пошутила — надеюсь, мол, на эту бутыль не из наших членских взносов пошли кровные, Вик осклабился.
Через минуту мы уже целовались, беспардонно и пошло: я — зажмурившись и расчерчивая ногтями спинку дивана, Ирвис — умеренно остервеняясь.
— Мы с тобой самые обыкновенные, — сказал он, вернувшись к вину. Сказал с доверительным настроением текстов Беркмана. — Я обыденный, ты — обыденная. Даже осознание сущности этого мира не делает нас исключительными. А нужно что? Решающие действия, ведь мысли, оставаясь мыслями, всегда будут пустыми.
Криво подул на мои встрёпанные волосы.
— Разве не заметно, что я тебе внимаю, как никогда? — улыбалось.
— Умница моя, — Вик усмехнулся. — Но этого мало. Я чувствую, как ты зажата. Спроси у меня, что хочешь, не держи в себе.
Облизался, стирая память о поцелуях. Как, возможно, стирал следы Марты и других женщин. Но я не ревновала.
— Если бы ты был булочкой, то с какой начинкой? — с вульгарщиной подхихикивая.
— С мышьяком, родная. С мышьяком, — ноздри шевельнулись, в глубину глаз добавился иронический блеск.
С нежданной интонацией, на грани истерики, Вик заорал на весь зал, так, что я подскочила, а кто-то сзади с бульком подавился:
— Я в спальни тенью проникал,
Летал, как пух из одеял,
И молодости клясть не буду
За росчерк звезд над головой,
За глупое пристрастье к чуду
И за карман дырявый свой!
Едва не охрипнув на последних словах, махом осушил бутыль и с острасткой разбил её об пол. В следующую секунду Вик выдернул меня из-за стола и ринулся к выходу, оттолкнув в дверях охранника.
Затаившись в полароидной арке какого-то проулка, мы никак не могли отсмеяться. Первым от истерического приступа отошёл Вик: кончиками пальцев он вдруг коснулся воротника моего сарафана и выдрал из него металлическую пуговицу. Сжал в кулаке трофей, выразительно оглядел меня. И повторил с усмешкой:
— Умница моя.
***
Когда с меня спадает наваждение, с досадой обнаруживаю, что Ирвис уже закончил очередной презрительный монолог. Однако, благодаря Горичу, выискавшему в ленте новостей ещё один инфоповод, вспыхивает новая искра:
— Друзья мои, вы хоть понимаете, что скоро капут придёт нашей, мать её, конфиденциальности? Наш расчудесный мэр всё же подписал указ об установке дополнительных камер видеонаблюдения, — Горич тычет пальцем в экран планшетки. — Усё, везде, где только можно, ты под прицелом. Уселся в кафешном сортире нужду справить — а для дяденек в штатском весь процесс записывается прямо из кабинки! Или, допустим, пошёл к полюбовнице — а камера у её квартиры тебя уже отловила. А чего, вдруг ты террорюга и отправился к сотоварищам бомбу заканчивать?
— Пора перекочёвывать в лесные землянки, — усмехается парень с диковинной татуировкой игуаны на щеке. Всё никак не запомню его имя.
— Ой, замолчи! Трусливое бегство это, — неодобрительно фыркает Марта. — Да, нам тут в чужом пиру похмелье, но разве мы в праве потворствовать подобному беспределу? Вспомни, как кипели яростью улицы после казни Перживицкого, половина законников как пить дать в штаны наложила, когда народ их в щепу готов был раздробить. А зимой что творилось — тоже память отшибло? Кто после этого готов в землю зарыться, пусть забудет к нам дорогу!