В ответ стушевавшийся парняга бормочет что-то про неудачную шутку и в неловкости чешет свою татуировку.
— От твоих слов, Марточка, я готов зааплодировать, — замечает Горич, утаскивая с тарелки последнее печенье. — Вы только подумайте, дети мои, скоро оком Старшего Брата будет оснащён каждый этаж в каждом подъезде, а также общественные душевые и уборные… И это к тому, что мы уже имеем — миллионы повсеместно глазеющих на нас камер — и снаружи, и внутри. Любой наш шаг вне наших хором спокойно могут отследить спецслужбы. Эх ты, горькая! — здесь он на мгновения заходится в деланном плаче. — Прощай окончательно, дорогое право на неприкосновенность частной жизни!
***
Горич… У него какая-то своя философия, «делающая его свободным», на Кропоткина и Бакунина он не слишком ориентируется, впрочем, как и на других «бородатых дядек с портретов». При этом он ухитряется оставаться уважаемым лектором в том самом треклятом университете, где я устроила представление. Ловко надевает маску добропорядочного гражданина, однако мне ли не знать, кто ненавязчиво доносит до юнцов свободолюбивые мысли.
Горич — единственный из этой компашки, с кем я познакомилась до своего отщепенства. Был университетский день открытых дверей, и многих лицеистов тогда впечатлила лекция чудаковатого преподавателя истории. Помню, Совушка так восхищался Горичевским выступлением, а тот на эту льстивую похвальбу саркастически заявил, что прямо чувствует себя Державиным пред молодым Пушкиным, правда, в гроб сходя, благословлять не станет.
Сложилось так, что именно Горич замолвил за меня решающее слово перед старожилами кружка. Получив с помощью Эраста доступ в теневую сеть, я первым делом стала искать страницы, посвящённые анархизму. Разочарованно покинув сайт обычных поджигателей полицейских машин, я нежданно наткнулась на столичную коммуну того самого анархокружка, засевшего в подполье.
Два года назад я услышала о нём из новостных сообщений, посвящённых резонансной акции протеста. Казнён был резкий на словцо журналист Перживицкий, давний узник нашего государства, обвинённый в организации подпольной группы, что планировала покушение на Головецкого. Многие называли это злонамеренной фальсификацией, в защиту журналиста выступали видные представители зарубежных держав, но несчастному Перживицкому всё-таки уготовили выстрел в затылок. Сообщение о казни журналиста глубоко шокировало его сторонников, и в тот же вечер на главных площадях разлилось людское море с островами флагов и транспарантов. Среди бушевавших демонстрантов выступила и довольна большая группа анархистов. Стычки с гвардейцами обошлись малой кровью, но Столица три дня поистине стояла на ушах. Живенько романтизировав это действо, я своей впечатлительной шестнадцатилетней душонкой ещё сильнее влюбилась в анархизм. В новостях его приверженцев, конечно, обругали почём зря, и вся эта запретность будоражила, подогревала фантазии о смелой девчонке, что скоро встанет с бунтарями в один ряд. И когда, спустя два года, в стране начались волнения, я не сомневалась, что мои анархисты тоже вышли на улицы. А мне, запертой в спальне, оставалось лишь в бессилии комкать подол лицейского платья.
Усмехнувшись прошлому, я, не раздумывая, настрочила письмо-заявку, поведав там свою историю и заверив, что в моей благонадёжности нет нужды сомневаться.
Ответ был анонимным, однако я быстро поняла, что оно от незабвенного встрёпанного профессора, который, внезапно ли, оказался анархистом. Более того, Горич присутствовал в университетском актовом зале во время моей речуги. В письме он рассказывал, что увидел во мне потенциал и готов за меня поручиться. И не соврал — порешили в итоге принять меня в юго-западное «крыло» столичного кружка.
«Посмотрим, что из тебя выйдет, котик. Сможешь ли ты хорошенько заматереть или сразу убежишь, намочив штанишки,» — приписка в конце окончательно врубила во мне упорство.
И я решила доказать, что достойна быть анархисткой.
***
— Сделаем. Сделаем, дружище Горич, — вновь этот злой азарт в Виковых глазах. — Напомним бонзам о себе и о своих правах.
— А если стычка случится — будем явку менять? Накроют же, — игуанный парень продолжает стенающим голосом причитать. Видимо, он ожидал совсем другой тусовки.
— Не должны. Нас хорошо прикрывают. А квартира эта вообще числится по документам за левым вахтовиком, — примирительно разводит руками Фил.
Надо хоть как-то напомнить о своём присутствии. Формально вот она я, вожу пальцами в носке по ворсу ковра, но мысли мои не могут ни в одну фразу построиться. А отмалчиваться нельзя. Давай, предложи тему для обсуждения.
— Можно вопрос? — спрашиваю, как на уроке. — Мы ведь не будем использовать какую-то символику в наших акциях? Виктор говорил однажды, что этот… как его там… тотемизм ни к чему. Вот и я подумала, а нужно ли нам своё обозначение?
Но вместо Вика отвечает кто-то другой, из-за спинки дивана.
— А чё предложишь? Букву «А» в кружочке? Так от неё уже смердит, мы этот вариант давно отмели.
Снисходительно так говорит.
Неуютно-колючее пробегает по спине и щиплет руки, яркой краской по мне выписывает: «Глупая малявка». Ладно, тогда скажи что-нибудь про камеры. Дерзай, проявляй инициативу. Но меня опережают.
— А помните, ребят, гм, про символ солнца и удачи? Ну, вы поняли, дельный же вариант! Мы можем черкать его на разъёбанных камерах, как наш знак!
Это Лиза с щенячьим задором вдруг цепляется за мой ляп. Меня коротко окутывает волна жара. Кусочек масла шипит, пузырится, случайно соскользнув с ножа на сковородку.
Вик ненавидит эту девчонку. Ей лет шестнадцать от силы, обчиталась Геббельса и идиотских интернет-сообществ. За меня поручался Горич, а за Лизхен — какой-то приятель Вика. Отрекомендовал так: рот на замке держать умеет, но когда надо, минет делает отличный. Действительно, на протяжении двух сходок Лиза не давала поводов для беспокойств. А потом вдруг начала толкать речь о чистоте крови. Вик вышвырнул девчонку за дверь, прикрикнул, мол, лучше пусть водку с пивом мешает, чем анархизм с нацизмом. Каким-то чудом Ирвисов приятель вымолил для Лизы второй шанс, и та, после продолжительной трёпки, божилась, что всё уяснила. Месяц старалась держаться тихо, лишь иногда хлюпала, потягивая чай.
И вот её опять прорвало: на губах играет глупая улыбочка, покрасневшие глазки горят — обкуренная, что ль? Вик поводит головой, напрягается, повернувшись к Лизхен, но ледяная корка незримо проходит именно по моему горлу, лишая на миг дыхания.
Бесцветные брови Вика сведены к переносице, на шее пульсирует вздутая вена. Он давит пустую чашку подошвой туфли. Короткий хруст не отрезвляет Лизу, но сильнее бьёт меня ледяной глыбой в лоб. Кутаюсь в косуху и зажимаю язычок молнии.
— Я же с тобой разговаривал по этому поводу. Или заткнись, или выметайся, — глухо бросает Вик, цепко глядя на девчонку. — Никогда наш кружок не опустится до нацистских идей, никогда, слышишь?
— Но Ирвис, разве ты хочешь, чтобы нам на шею садилась всякая дефективная пакость? Новый мир анархии должны заслужить избранные, — Лиза разводит руками и хихикает.
— Милочка, ты могла быть любой национальности, с любым цветом кожи, наконец, с любой болезнью. И по своей же теории стала бы «недочеловеком». Так что прикуси язык, — Вик опускается на стул и поникает головой, видимо, снова погружаясь в неопределённые мысли.
Сдержался.
— Да я бы никогда… — а Лизхен всё не угомонится.
— Зайчик, успокойся, — Горич, гладя её по плечу, устало переглядывается с остальными, мол, что с дуры взять.