Горич приобнимает меня за плечи.
— Разве я упоминал стукачество? У нас люди молчаливые, и ты тоже зайчик тихий, знаю. А жильцы того дома — люди наученные, сто раз подумают, прежде чем встревать. Так что, будь покойна. Утихнет всё немного, и следующее собрание проведём. Вопрос в другом — придёшь ли ты к нам ещё или в тебе что-то моральное сотряслось?
Я мягко выпутываюсь из его объятий.
— Приду, конечно. Да и сотрясаться нечему. Бывают случаи, когда убивать не грешно.
— Кошечки, да что это такое? — Горич возносит руки к небу, я оглядываюсь — нет ли случайных прохожих.
— Молодёжь, — его речь прямо-таки сочится насмешкой. — Молодёжь думает о грехе! О чём вы вообще? Пока вы ещё не покрылись сединами, вы, все вы… И ты! — палец в меня. — Должны всё время совершать грехи! Ведь новое всегда греховно, а старое цепляется за табу.
— Ага… — потрясённо отвечаю чужими словами: — Мы вольны действовать, пока не нарушаем свободу того, кто не сделал нам ничего плохого.
— Зайчик-зайчик… — Горич качает головой.
Лунный свет покрывает его волосы налётом серебра, когда мы выходим из тоннеля. Завораживает.
— Ты всё понимаешь, умненькая моя, просто боишься действовать. Всё это бич людской… Миллионов человеков просто нет, они ничего не делают, чтобы мы шли вперёд. А надо расширять своё поле свободы. Молодежь должна быть сумасшедшей, кто ещё будет сталкивать пушкиных?
Хмыкаю, так, чтобы Горич не слышал. С нашей первой встречи я не могу понять, действительно ли он презирает законсервированный консерватизм или просто прикрывается мишурой резких слов.
— Это проверка. Её не все выдерживают с первого раза. Сакральный патриотизм, с детства навязанные законы, нормы, команды… Всё это мешает нам, в первую очередь, защищать свою свободу. О гуманизме и говорить нечего, мы имеем лишь ветхие монументы. Веками сражаемся с кем-то за свои интересы, а потом выясняется, что мы сами придумали себе врагов. До сих пор думаем, что боремся с властью… Чего это я так разошёлся?
Останавливаемся на очередном мосту, Горич опускает локти на перила и мечтательно устремляет взгляд в свет далёких огней магистрали. Я же смотрю прямо вниз, в чёрную, смоляную воду. От реки несёт тиной.
— Однако мы имеем право на протест, — руки Горич вдруг оживают, разудало взлетая. — Мы — отечество, а не железные истуканы. Добьёмся, наконец, свободы вне и внутри — тогда и жить станет весело. Жизнь будет взрываться радостью, мы будем выбрасывать холодильники из окон, пугать весь мир. И никакого публичного осуждения, никаких спекуляций вокруг имён.
— Ах, здорово бы было. Но я всё вспоминаю песню Вика про «внутреннего раба» — мы привыкли, что нас сталкивают в стада. Боязно шагнуть влево, шагнуть вправо — затопчут же.
Зачем я так мудрёно? Горич не оценит мой метафоризм, о своём ведь только радеет.
— А я о чём говорю? Закрепощение. Вот иду я по улице, улыбаюсь, а все хмурые такие. Только у одной девушки улыбка. Думаю, с ума она сошла, и я вместе с ней, — хихикает и задумчиво так тянет: — Удивительно…
— Вы о чём? — интересуюсь как можно спокойнее.
— Удивительно, что после каждодневно свершающейся неведомой хрени этот мир продолжает существовать.
— А он зациклен, — я невозмутимо делаю вид, что предполагаю, потом отхожу от перил и зову Горича: — Пойдёмте уже.
Почему мысли о свободе не раскрепощают, а лишь сильнее давят на череп?
***
Через два долгих часа мы вступаем в знакомый район. Вставлять свои слова между Горичевскими тирадами всё сложнее и сложнее. Я едва вылавливаю паузу, чтобы оттарабанить:
— Да проверну я всё, как надо! Они там ослепнут от моей блистательной улыбки!
Я нервно посмеиваюсь, и Горичу это не нравится:
— А ну-ка бодрее, раз-два-три!
Прыгаю на бордюр, наклоняюсь к нему и скалюсь во весь рот, что-то мыча. Я пьяна злобой.
— Так-то лучше! — Горич ставит меня на тротуар и с жаром в ладонях вновь приобнимает за плечи.
С этой мнимой толикой поддержки приходит почти полная уверенность в том, что за время нашей беседы он обыкновенно простебал меня в своё удовольствие.
— Вон мой подъезд, — я ускоряю шаг, иду к крыльцу. — Спасибо, что проводили. И о стольком поведали.
— Всегда приятно поболтать с толковой дамой. Спокойного утра, зайчик! — показушно тычет в циферблат на запястье и небрежно машет мне на прощание.
Дожидаюсь, пока Горич скроется в арке, ещё немного балансирую на бордюре и только потом выхожу из двора. До гостиницы мне шагать ещё два квартала по вымершей улочке.
***
Когда в ночной тишине открывается лифт, я сразу вижу знакомые ноги, торчащие из соседского дверного проёма. Уже оклемавшийся Эраст вновь сидит, прислонившись к косяку и что-то увлечённо листает в своей планшетке.
— Это ты меня выжидаешь? — безразлично, совершенно пусто.
— Больно надо, — поднимает полусонные глаза, совсем чёрные в тусклом коридорном освещении. И такие наглые. — Я тут книжку нашёл, про женское половое созревание. Сейчас читаю, как у вас темнеют соски.
И вытягивает так физиономию, ожидая моей реакции.
Меня хватает на снисходительный средний палец. Потом как ни в чём не бывало подхожу к своей двери и нащупываю в кармане тонкое ребро карты-ключа. Всё, как обычно.
Я дома, в своём привычном отщепенстве.
========== Не убив целиком ==========
Мир вокруг меня неизменно продолжал существовать. Каждое утро он заявлял о себе уколом острого края кроватной спинки. Минуты две после пробуждения я приходила в себя, скребла лак на коричневом дереве, превращая прозрачный слой в крошево. Спустя ещё через пять минут я заставляла себя почистить зубы. С холодной водой в ладонях я окончательно принимала одну вещь.
Я тоже всё ещё существую.
После той сходки я тщательно прорабатывала в голове сценарий. Не умозаключение из данных мне посылок, а именно сценарий полудокументального кино. С продуманными героями и скрытыми мотивациями, которые до умного зрителя следует доносить через малозаметные символы. Давнишняя схемка, чтобы не принимать случившиеся потрясения: вписываю в память кусок прошлого в своём личном изложении и прячу этот файл в долгий ящик. Порой, увы, будущее вносит в сценарии коррективы, а то и вовсе рвёт их на части руками гневного режиссёра. И все мои оправдания оказываются дерьмом.
Тот сценарий утверждался дольше других. В часы самоубеждения у меня то и дело болела голова и пересыхало во рту. Спустя неделю я-таки добилась своего. Тревоги и отчаяние отступили, и, полностью удовлетворённая, я вернулась к проблемам насущным.
Деньги на карточке стремительно таяли, а влезать в долги — крайне неудобно. Я начала прикидывать, куда меня возьмут без образования. Уж что-что, а руки мне пачкать не впервой. Перетерплю, главное, чтоб платили не гроши.
Однако и эта проблема вскоре разрешилась: нашёлся пряный такой вариант — буду баристой в модерн-кафе. Хозяину заведения я приглянулась, так что теперь впереди подготовительные курсы и немного фальсификации с медицинскими документами. Всё же, мне удивительно везёт.
***
С началом сентября я всё реже хожу греться на дикий пляж, и всё чаще топчу берцами пустырь у пригородной свалки.
От гостиницы бежать туда всего полчаса: по обочине дырявой дороги, туда, где в ночи седеет дым от длинных фабричных труб. Сняв с себя рюкзак и куртку, я отхожу на пару метров от залежей техники и начинаю растяжку. Сладостно разогреваются мышцы. Переношу вес с одной ноги на другую, тяну носки, до хруста сцепляю руки в замок за спиной. Тело не должно забывать.
Далее я повторяю элемент за элементом из своей одиночной программы. Парочка отточенных курбетов, двойное арабское сальто. Сегодня в моём теле небывалая лёгкость, изящным росчерком переворачиваюсь в воздухе и, не зашатавшись, мягко приземляюсь.
Но один лишь шорох за башней телевизоров вынуждает остановиться. Раздражённо говорю в темноту: