Не исключено, что кто-то из многочисленных родственников тех же Радзивиллов или Сапег загубит молодость женитьбой на одной из этих страхолюдин. И даже жалко, что нельзя устроить семью на магометанский манер — выбрали неудачника, да и всех шестерых Лукомльских с ним окрутили.
Остальные три претендента ничьей поддержкой не пользовались, и выдвинули свои кандидатуры самостоятельно, что не помешало им организовать довольно крупные разбойничьи шайки и успешно грабить земли по правой стороне Днепра. Но проницательные люди подозревали тут происки турецкого султана, так как те самозванцы говорили на странной смеси польского и турецкого языков. Другие им возражали, что мол султану не до этого, он который год Константинополь осаждает, и пока не возьмёт, никуда вмешиваться не станет.
Остальная Европа с нездоровым любопытством интересовалась творящимися безобразиями, и заранее ужасалась скорому стремительному взлёту цен на пшеницу. А главный поставщик хлеба, то самое Великое Княжество Литовское, положило хрен на чаянья европейских едоков, и изволило устроить кровавые игрища вокруг пустующего трона.
Простые землепашцы, вечно остающиеся виноватыми при любых распрях магнатерии, справедливо рассудили, что литовские земли стали не самым спокойным местом, и массово отправились на поиски лучшей доли. Многие держали пусть на восход, под руку Москвы, где юный государь-кесарь провозгласил возвращение к жизни «по-старине». Уходили тайком, уходили открыто целыми деревнями, сбивались для безопасности в большие караваны, и порой на дорогах разворачивались настоящие сражения между беглыми холопами и желающими вернуть беглецов шляхтичами. А потом появились отряды татар, предлагавших услуги по охране переселенцев.
Маментий по прозвищу Бартош как раз из таких вынужденных переселенцев. Житьё-то в родном Дрогичине стало невыносимо. Нет, не в том Дрогичине, что в Польше, и не в том, что на Галицкой земле, а в новом, что неподалёку от Пинска. И нет, Маментий не хотел никуда уезжать, но город два раза брали приступом и грабили, а на третий раз вовсе сожгли. И куда теперь деваться, с кистенём да дубьём на большую дорогу? Оно бы неплохо, но сейчас разбойного люда и без него видимо-невидимо, а путники такие же нищеброды, что впору милостыню дать, а не ограбить.
Холопом он не был, долгов за собой не помнил, семьёй обзавестись не успел из-за малого возраста и невозможности прокормить семью ремеслом плетельщика корзин, и Маментий решился. Перекрестился на пепелище родного дома, подтянул потуже пояс, чтобы не так громко урчало голодное брюхо, и пошёл на восход, добывая по пути пропитание охотой и ночными набегами на чужие репища. Репа, конечно, не еда, а смех один, но охота иногда бывала удачной — то пару курей заполюет, то крынку кислого молока добудет, а сегодня утром вот остатками куриных косточек привадил и увёл собаку. Тощая и жилистая, но вкусная, особенно если натереть перед жаркой диким чесноком и горькими травами. Полезная, однако, животина, эта самая собака.
По запаху жареного на углях мяса его и нашли. Сначала подозрительно зашуршали кусты, потом послышался тихий шёпот и громкий звук подзатыльника. За ними последовало сдавленное ойканье.
Маментий крикнул сердитым голосом:
— А ну вылезай, или на раз стрелу пущу!
Врал, конечно. Никакого лука или самострела у него отродясь не бывало, но он надеялся, что люди в кустах его не очень хорошо видят. А ещё чувствуется, что они сами боятся, вот пусть боятся ещё больше.
— Дяденька, не стреляй! — кусты зашевелились, и на лесную поляну вышли маленькие дети. Мальчишка лет восьми от роду, и девчонка лет трёх, может чуть меньше. — Не стреляй, дяденька.
Дяденька, проживший целых шестнадцать вёсен, гордо расправил плечи и оглядел пришельцев. И нельзя сказать, чтобы увиденное ему понравилось — одежда детишек носила следы явного достатка, причём даже не купеческого. Изодранные и замызганные шёлк и бархат всё равно остаются шёлком и бархатом, а ещё у девочки в ушах горели кроваво-красными каплями крохотные камушки. Так-то они крохотные, да… но вполне достойны, чтобы взять их вместе с головой прежней владелицы. Как же они до сих пор умудрились остаться в живых?
Мальчишка, оправдывая нехорошие подозрения о непростом происхождении, церемонно поклонился:
— Прошу простить, незнакомый добрый человек, за невольное вторжение в твоё уединение, но моя сестра…
И тут он запнулся. Видимо, приветствовать людей в различных случаях его обучали, но дальше… Дальше нужно просить милостыню Христа ради, по сути дела попрошайничать, а вот этому в благородных семействах не учат.
Девочка, в силу возраста существо непосредственное, вырвалась из руки брата и решительно подохла к Маментию. Заглянула в глаза и спросила:
— Зофа будит скусна?
Вот что может ответить взрослый человек на такой вопрос? Он может только сбросить с плеч на траву потёртый кожушок, добытый там же, где и сегодняшняя еда, и приветливо кивнул:
— Добро пожаловать!
Девочка тут же плюхнулась на кожух, оставив место брату, и потянула носиком. Очень грязным маленьким носиком:
— Мяса? Зофа будит мяса?
— Будет, — пообещал Бартош, снимая с углей палку с подрумяненным лай-барашком. — Меня дядькой Маментием зовите, а ты, стало быть, Зофа?
— Софья, — перевёл на понятный язык мальчишка. — А я Пётр.
Дальше расспрашивать гостей было бы нарушением вежества и всех правил приличия. Даже в сказках баба Яга сначала кормила добра молодца, потом поила и спать укладывала, и только на следующее утро приступала к расспросам. А там или помогала, или съедала его самого.
Дети блестящими от голода глазами заворожённо наблюдали, как Маментий ловко разделывает на куски приготовленную дичину. Ну так правильно, с хорошим-то ножом у любого ловко выйдет. А без справного ножа корзинщику нельзя — где лозу нарезать, где хлебушка покромсать, где у зазевавшегося растяпы на базаре кошель подрезать. Никак нельзя без ножа в хозяйстве. Правда, от всего хозяйства вот только он единственный и остался.
Получив свою долю на листе лопуха, Софья придирчиво осмотрела доставшийся брату кусок. Маментий хотел было посмеяться уже развившейся жадности в таком юном возрасте, но девочка нахмурилась и сказала:
— Ему нада бойсе скусна! Ему мяса бойсе!
Бартошу стало стыдно от едва не озвученных нехороших мыслей, и он заверил:
— У нас ещё много мяса.
Софья кивнула и посмотрела на Маментия, явно что-то ожидая. Да и Пётр не торопился приступать к еде, хотя было видно, что сдерживается из последних сил.
— Ах да, молитва… Отче наш, иже еси на небесех…
И с огромным удивлением увидел, как мальчик перекрестился слева направо, и произнёс что-то подозрительно напоминающее «Pater noster». Вот же несчастье на голову свалилось! Только католиков до полного счастья и не хватало!
Подумал… и промолчал, удержавшись от искушения прогнать пинками проклятых латынских выблядков. Ничего, перетерпит, и не такое приходилось терпеть. Вот покормит, и пойдёт своей дорогой, а детишки пусть идут своей. Какое дело ему, Маментию Бартошу, до чьих-то там детишек? Нет, в самом деле…
Ну ладно, завтра с утра пойдёт, а то уже вечер подступает, и как-то не по-божески будет оставить брата с сестрой в глухом лесу на ночь. Сам же выбирал место подальше от дорог, забравшись в непролазные дебри. Тут и медведь заблудиться может.
Дети, не знавшие про мысли доброго дяденьки, наверное были уверены, что все их беды и невзгоды остались позади. Софья смешно чавкала, обгладывая ребрышки, и не обращала внимания на осуждающие взгляды старшего бата. Да так и уснула внезапно с косточкой в руке, сморённая сытостью, привалившись к плечу Петра. Тот осторожно уложил сестру на кожушок, подвинувшись к самому краю, и продолжил грызть жилистое мясо, отгоняя от неё комаров.