Оказавшись по жестокой военной необходимости на офицерской сверхсрочной службе в Веймаре, отец звал туда мать. Но как она могла поехать?! Во-первых, Германия, проклятая страна, принесшая столько русским людям горя. В одних лишь Кувшинках погибло свыше двухсот человек, и на фронте, и здесь, в партизанах и оккупации. В том числе и два старших материных брата. А сколько таких Кувшинок по всей России?! Во-вторых же, совсем старенькими, одинокими на ту пору были родители, и отцовские и ее собственные. Как их бросить, оставить без присмотра и опеки?! Вот и терпела мать разлуку до самого сорок восьмого года, когда наконец отца отпустили домой.
Через одно лето у них родилась дочь Таня.
Ах, Таня, Таня, семейная их довечная боль и страдание!
Росла Таня, по рассказам матери, девочкой очень послушной, ответственной. Что ни поручи, сделает вовремя, в срок и с завидным прилежанием. В школе училась на одни только пятерки. Да и как можно было учиться иначе – отец-то директор, и дочь его должна быть примером всем остальным ученикам. Она и была!
Утонула Таня в лесной их, не больно широкой и бурной речушке в пятьдесят девятом году всего десяти лет от роду. Пошла она вместе с другими девчонками, подружками своими, купаться на перекат. Рядом на отмели барахтались в воде ребятишки еще меньше возрастом, шести-семилетние, совсем не умеющие плавать. И вот один из них, Ваня Горохов, по шалости своей сорвался с этой отмели на глубину, а там был водоворот, круча, как у них называют. Ваню и начало засасывать туда. Первой заметила это Таня и, не задумываясь, бросилась спасать утопающего, кричавшего истошным криком. И действительно спасла, вытолкнула его на перекат, но у самой сил выбраться не хватило. Водоворот там, круча были опасные, даже взрослые ребята и мужчины не рисковали плавать рядом с ним, не то что дети.
Спасенного Ваню Горохова Андрей после знал. Вырос он здоровым крепким парнем, закончил в Брянске политехнический институт и уехал по направлению куда-то на Север, в Красноярский край. В Кувшинках появлялся редко. О своем потоплении Ваня почти ничего не помнил, а Таню так и вовсе забыл, ему тогда и шести лет еще не исполнилось.
В доме от Тани остались всего две фотографии. На одной изображены празднично, торжественно одетые родители (специально ездили на Первое мая в город фотографироваться), а между ними на венском стуле сидит пятилетняя Танечка в веселом, усыпанном цветочками платьице, и сама вся веселая, по-детски счастливая. Еще бы – фотографируется на Первое мая в районном центре! Не всех ее ровесников, мальчишек и девчонок, родители возили туда, за тридевять земель. На второй фотографии Танечка уже много старше, лет девяти, стоит под сосной возле их дома с маленьким Андреем на руках. Фотография эта сделана всего за несколько месяцев до ее гибели.
Сколько раз в дни своего отчаяния думал о погибшей сестре Андрей. Останься Таня в живых, так, может, никуда бы Андрей сейчас и не бежал, не уходил бы в леса и запретную зону, а поехал бы перво-наперво к старшей сестре и там, глядишь, рядом с родным, кровным человеком отсиделся бы, отошел душой. Но Тани нет, и надо Андрею бежать, уходить в самую чащобу и лесную глушь, подальше от людей, потому что опять сквозь гул и дребезжание стареньких «Жигулей», сквозь порывы мартовского оттепельного ветра, то и дело врывающегося сквозь приоткрытое стекло в машину, вспыхивает в голове Андрея и бьется там летучей мышью все та же неотвязная мысль: «Нет, все-таки человек не венец творения!» А рядом с ней, укрепляя ее и усиливая, вспыхивают отцовские тяжелые слова: «Эх, люди, люди!» Они вытесняют из памяти Таню, маленькую Андрееву сестренку-няньку, маленькую, крошечную девочку в цветастом платьице. А как хочется, как надо бы ее удержать!
Андрей понимал это и раньше. Не так, может быть, остро, не так осознанно, но понимал: Таня – вечная его и единственная надежда, негаснущий лучик света в темноте и мраке уставшей и отчаявшейся его души.
Когда родилась у них с Леной дочь, Андрей хотел назвать ее Таней. Лена была согласна и несколько дней в роддоме именно так и называла новорожденную. Но неожиданно запротивилась мать. Она убедила Лену (а в письме и Андрея), что нельзя называть девочку по имени погибшей, не положено по христианскому обычаю: тень погибшей будет неотступно преследовать ее, забравшую не свое, умершее имя, и в конце концов тоже приведет к ранней гибели – умершая захочет вернуть себе свое имя. Андрей и Лена противиться матери не посмели, понимая, как тяжело ей будет называть внучку Таней, каждую минуту бояться за ее жизнь, страдать от мысли, что эта новая жизнь все-таки не та, которую когда-то дала она своей Танечке. И тогда Андрей назвал дочь Наташей. А почему, по какой причине и в чью честь, то ведомо только одному ему…
В районном центре, в местечке, Андрею пришлось задержаться на несколько часов. Надо было открыть в Сбербанке счет, куда бы ему переводили пенсию по новому месту жительства. Все-таки он приехал сюда, в родные, пусть и мертвые места не на смерть, а на жизнь (сколь продолжительной и длинной она будет – это другое дело). Если бы на смерть, то можно было и не ехать: Сашин пистолет все эти два тяжелых послевоенных года находился под рукой, и ничего не стоило приставить его к виску или к сердцу и нажать на спусковой крючок. Рука бы у Андрея не дрогнула – в этом он был уверен.
Но коль Андрей все-таки сохранил себе жизнь и уехал, то надо теперь об этой жизни заботиться: что-то есть, пить, обогревать себя теплом, спасаясь от стужи и непогоды. И тут одним только подножным кормом (и особенно в первые месяцы) не обойдешься, волей-неволей придется выбираться в город или в какие-нибудь иные обжитые селения окрест, чтоб подкупить еды, курева, мыла. Так что пусть пенсия будет точно так же под рукой, как и Сашин пистолет Макарова. От них теперь жизнь Андрея зависит в одинаковой мере.
На улицах городка Андрея, слава Богу, никто не узнал. Да и как можно было узнать в донельзя уставшем, заросшем посеребренной трехдневной щетиной мужике прежнего бравого офицера-десантника Андрея Михайлова из дальнего села Кувшинки?! Камуфляжная его форма ни о чем не говорила: мало ли теперь по всей России ходит в ней отставников. Сам же Андрей узнавал многих местечковых жителей, которых помнил еще с тех времен, когда учился здесь в девятом и десятом классах и жил в школьном интернате. Все они тоже, конечно, заметно постарели, покрылись сединой и морщинами, но все равно остались по своей сути такими же, какими были и раньше: по-сельски неторопливыми, основательными, крепко и надежно стоящими на родной земле. А он – другим.