Лапника Андрей в порыве отчаяния нарезал целую гору. Перетаскал его, сопровождаемый неотступным вороновым криком, к насыпи и забросал старика едва ли не в половину могилы.
Обозленные вороны, нахохлившись, сидели на ветках осин, изредка кружили над ельником и болотом, но подойти к могиле не решались, как будто смирились с мыслью, что такая верная добыча ушла от них и теперь надо отправляться на поиски иной, более доступной и легкой.
Помешать Андрею вороны больше не могли, и он начал, не разгибаясь и не обращая никакого внимания на их озлобленные крики, лопата за лопатой забрасывать могилу успевшим уже поверху чуть подсохнуть грунтом.
Работа была привычной и при хорошей силе недолгой, но сила как раз и ушла из Андрея, почти напрочь истаяла за время его перехода из Кувшинок на кордон и еще больше за тот час-полтора, которые Андрей потратил на старика-висельника, вынимая его из петли, да на сражение с ненасытным вороньем. И вот теперь Андрей вынужденно отдыхал едва ли не за каждым замахом неудобной для него укороченной лопаты, вытирал со лба пот, часто курил, удерживал дымом кружение головы и все поглядывал и поглядывал на солнце, которое уже начало клониться к закату, обещая скорые сумерки и ночь.
Но вот наконец могила сравнялась с травяными кочками и дерном, вобрав в себя почти весь грунт, где по-торфяному, по-вороньи черный, а где и песчаный, зернистый, легкий в работе. Его осталось всего лишь на невысокий могильный бугорок, холмик, обязательный при любом погребении. Андрей и начал было бугорок этот насыпать, но потом прервался, вспомнил вдруг завещание старика, который просил никакого следа на его могиле не оставлять. Может, старик и прав, след по себе на земле он оставил совсем иной, кровавый и неизгладимый. Могила ему совсем ни к чему, все равно к ней никто и никогда не придет.
И все-таки Андрей завещания старика не исполнил. Постояв еще несколько минут в раздумье и сомнении, он холмик насыпал, подровнял его по окружности лопатой, и трудами своими остался доволен. Пусть этот холмик без креста и имени в болотных лесах все же будет, не в память, а в назидание людям. Иначе старик поднимется из могилы и станет бродить по окрестным урочищам и деревням со швайкой в руках, пугая и приводя в трепет жителей, как пугает их Венька-полицай, могилы которого тоже никто не знает. Да, может, и пожалеть надо старика. Как-никак, человек был и смерть принял добровольно, в раскаянии, не то что Венька.
Завершив труды, Андрей подхватил лопату на плечо и пошел к кордону, где Найда, наверное, совсем уже извелась на привязи. Лопату, конечно, можно было и бросить: никому она больше на кордоне не понадобится, но Андрей пожалел и ее, пусть и укороченную стариком, увечную, но прежде столько поработавшую на своем веку, столько перекопавшую черной плодородной земли под посевы и посадки, и было бы как-то совсем уж не по-человечески бросить ее в лесу, где она быстро заржавеет и затеряется. Никакой ведь вины лопаты нет в том, что на прощанье ей досталась такая неблагодарная работа – копать могилу старику-убийце.
Найда встретила Андрея все тем же воем и жалобой. Он подошел к ней почти вплотную и, стараясь приручить и успокоить, опять произнес тихо и ласково:
– Найда, Найда!
Но она на его зов никак не откликнулась, а лишь глянула с недоверием, как на чужого, постороннего человека, и вдруг начала рваться с поводка, грызть его, терзать лапами. Андрей не выдержал этих ее метаний, выбрал удобную минуту, когда Найда чуть-чуть успокоилась, и единым движением ножа перерезал поводок возле самого ошейника, тоже веревочного, конопляного. Найда, почувствовав свободу, в два прыжка метнулась к забору, проскочила в лаз под калиткой и наметом, вся вытягиваясь в струнку, понеслась по направлению к Партизанскому дубу.
Андрею ничего не оставалось, как пойти за ней следом. Конечно, собака чует, что с хозяином ее что-то случилось, вот и рвется по его следам, не теряет надежды, что он жив и непременно вернется, просто где-то задержался или заблудился в лесу, что бывало и раньше, когда по неосторожности уходил в свои блуждания без нее, Найды, такой верной и надежной помощницы. Она всегда терпеливо ждала его, несла караульную службу возле дома, не притрагиваясь ни к похлебке, ни к воде в корытце. Зато какие радостные у них потом были встречи, как они теснились, жались друг к другу, а иногда так и почти в обнимку спали возле жарко натопленной печки. Это обязательно произойдет и сегодня, надо только не жалеть своих сил и все мчаться и мчаться навстречу хозяину.
Она и примчалась. Когда Андрей подошел к могите старика, Найда, беспрестанно скуля и плача, рыла ее лапами, часто в изнеможении падала на колени, а то и плашмя на живот, но тут же подхватывалась и опять начинала рыть, разбрасывая мокрый, влажный песок далеко по сторонам.
– Найда, Найда! – попробовал звать ее Андрей, не зная, как и чем еще можно плакальщицу успокоить и можно ли успокоить вообще.
Уже начинались сумерки. Солнце коснулось острозеленых вершин сосен и елей и утомленно покатилось по ним к закату. Андрею надо было поторапливаться, чтобы засветло дойти хотя бы до пристани. Здесь ему больше делать нечего. Найду он все равно с собой не увлечет да и не стоит ее увлекать, пусть поплачет, погорюет на могиле хозяина: в плаче и слезах для нее сейчас только и облегчение. Андрей же придет за ней через день-другой, когда и сам тоже немного успокоится после неожиданного приключения с навязавшимся ему стариком. За эти два-три дня, глядишь, и здоровье у Андрея подналадится, а то голова что-то совсем идет кругом, и внутри, в ранах при каждом движении всё просыпается и просыпается острая тягучая боль.
Андрей достал из кармана хлебный свой запас, сухой подорожный паек, к которому за весь день так и не притронулся, развернул газетку и положил ее у подножья могилы, на виду у Найды. Все ж таки живое она существо и без еды долго не продержится. А когда поест хлеба да попьет из близлежащего болотца воды, то, может, и смирится со своей потерей и вновь потянется к жизни. Тогда Андрей и придет за ней, поманит, и Найда добровольно пойдет за ним, признав в Андрее нового хозяина. Без человека она, похоже, жить не в силах, иначе не прибилась бы на кордон к старику.
– Поплачь, поплачь, – сказал Андрей Найде на прощание и по возможности скорым шагом углубился в лес.
Несколько раз он, правда, еще останавливался, оглядывался назад, чутко прислушивался, не бежит ли все-таки Найда следом, не просит ли его подождать. Но вокруг было тихо и уже по-вечернему сонно: сюда, в гущавину, плач и стенания Найды не долетали. Угомонились и все лесные обитатели: Андрею ни разу не попались по дороге ни синичка, ни дятел, ни разу не шевельнулся под ногами ежик, хотя, казалось бы, зверек он вечерний, ночной, сейчас ему самое время выходить на охоту и промысел. Изголодавшиеся вороны и те улетели куда-то в свои гнездовья и обиталища, не решаясь в ночи преследовать Андрея.