Азимов: Я потерял ее — полагаю — очень рано.
Дон Хуан: Ты жил в мексиканском сумасшедшем доме.
Азимов: Нет.
Дон Хуан: В гетто.
Азимов: Да, в Гарлеме.
Дон Хуан: Это то же самое. Тебе следовало уйти оттуда.
Азимов: — Я не мог. Я ходил только в зоопарк и в Центральный парк Манхэттена.
Дон Хуан: Ты катался там на коньках?
Азимов: Да, очень часто.
Дон Хуан: На льду?
Азимов: Тысячу раз.
Дон Хуан: Тебе бывало грустно?
Азимов: — Голова у меня была полна логарифмами. Я питался ледниковыми периодами и историей. Я рано развился.
Дон Хуан: — И познал любовь.
Азимов: — Да, так оно и было! Как я жалею, что не основал дру гого мира здесь! Какая потеря времени!
Дон Хуан: — Но ты наслаждался всем этим.
Азимов: — Не то слово! Даже Парацельс* не получал от жизни столько удовольствия, сколько я…
Дон Хуан: — Тонны текилы…
Азимов: — Откуда ты знаешь?.. Прошу прощения. Я знаю, что ты не такой, как все, совершенно особенный, но такие подробности…
Дон Хуан: А видео?
Азимов: Что, ты и о видео знаешь?
*Парацельс (наст. имя Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм; 1493-1541) — средневековый немецкий врач и естествоиспытатель.
Дон Хуан: И о Третьей улице в Нью-Йорке, и о Венеции.
Азимов: Ты знаешь Венецию?
Дон Хуан: И о роскоши пещеры, и о туннеле, и о НАСА.
Азимов: — И о парниковом эффекте. И о музыкальных пытках в нью-йоркских кабаках.
Дон Хуан: Великолепные слова, ипостаси слова «прекрасное».
Азимов: Божественное.
Дон Хуан: — Неожиданное, непредвиденное, случай, пленительность умения умереть.
Азимов: Пленительность знания. Кто ты?
Дон Хуан: Дон Хуан.
Азимов: — Oh, my goodness!..* Сказал бы раньше! Что я делаю за этим столом? * Oh, my goodness! — О Господи! (англ.)
Дон Хуан: — Ты дашь непосредственную, в свойственном тебе духе, оценку Святому Покровителю Обеих Америк, Хуану Диего.
Азимов: Кому?
Дон Хуан: Подожди немного.
Азимов: — Я подожду столько, сколько требует ситуация.
В своих любимых нудистских клубах Манхэттена я наблюдал голых людей, непревзойденных в своем неистовстве и своей пленительности. В обсерватории я наблюдал, как являет себя миру ее величество сверхновая; я выносил долгие дни ожидания и поста… я следил за мириадами перелетных птиц, чтобы определить вожака и маршрут полета. Я — как и Пас — проводил бессонные ночи в заводях иных, диких и прекрасных небес; я тысячи дней и тысячи ночей прожил в «ночах Шехерезады». Вдали, в круговороте звезд, вырисовывается вопрос: ради чего все это? Ради какой цели и есть ли она?.. Такие вопросы непременно возникают у новичков, у юродивых, у идиотов. Мы же, взрослые, не задаем подобных неуместных вопросов, мы искоса вглядываемся в отдаленную перспективу и превращаемся в сирен. Сирены и песни. Антропофаги. Пещерные люди… Нам приходится наблюдать за собой как за чужаками. Как бы нам ни хотелось вот так поскитаться, побродить по скользкой поверхности пространства-времени, превратившегося в космическое яйцо, мы не можем обмануть себя: это было удивительно. Я стал бесстрашным и невозмутимым. Все мы постепенно закатимся. Сначала один, потом другой, мы все полопаемся, как пузырьки, как шепот, без истории, без волнения, почти случайно. Дон Хуан: — А кто-то здесь слушает тебя, смотрит на тебя, проти рает очки, которые затуманиваются от твоих слов. Можно было бы сказать, что ты разбрызгиваешь слабый, сумереч ный, сказочный свет, но для него эти слова, произнесен ные таким мудрым и чуждым отчаянию человеком, как ты, весьма серьезны.
Азимов: И кто же он?
Дон Хуан: Сеньор Жан Поль Сартр…
Сартр: — Подпольные разговоры тоже вполне в твоем духе. Ты высасываешь из меня сок, как некое зелье. Мыслящая кровь после смерти обретает неистребимый охряно-зеленый цвет (зеленый — это цвет гниения), серо-зеленый, красно-зеленый… как твои птицы.
Азимов: — Это не мои птицы. Это птицы рая. Это биение кры льев, поднимающееся спирально, как дым из трубы, возникшее из основного жара горячей жизни, прекрасные крылья, похожие на крылья кецаля… Сартр: Это такая большая птица?
Азимов: Это птица Феникс.
Сартр: Мексиканский миф.
Дон Хуан: Совершенно верно.
Сартр: — Я знаю, потому что разгадал твою маску, ты дон Хуан — всегдашний старый дон Хуан, похожий на гамак…
Азимов: — На гамак? Как это?
Сартр: — Сеть, подвешенная между двумя пальмами, вполне по-карибски. В устах вулкана, в ранний час, на рассвете, в новом диком мире. Распахнутое большое окно отвлекает от великолепной внутренней залы, которая тихонь ко вспоминает про себя о пирамидальных монументах коридора — пустой площади, — содержащего в себе статуи, монолитные сады, твои тропические леса, твои горы, твои пустыни — в конце концов, ведь тебя, как и нас, тоже породило ничто, — но тебе это доставляет удовольствие.