Я тоже знаю это место.
Нам это известно, потому мы и пришли сюда — не только потому, что пригласили тебя на эту встречу.
Не говори, что это за место — вот это, где мы собрались, рядом с кустами, где идет дождь.
Я не скажу.
Это сад цветущих черешен. Или сад их завершения. Одним словом, терраса. Любой сад возникает потом и покрывается зрением…
Ты наслаждаешься им?
Я всегда им наслаждался.
В первый раз ты пришел сюда сам?
Нет. Я пришел по следу львов вместе со своими волками.
Львы и волки. Анахореты. Они поладили друг с другом?
В те времена мы были так близки. Нам пришлось идти тайными тропами, сокращая себе дорогу, и переходить реки по мос там, чтобы сбить со следа завоевателя и наших союзников.
Это было тяжело.
Это всегда тяжело. Любое восстание — дело трудное и жестокое. Аппетит приходит во время еды.
Расстояние между нами уже стало гигантским — достаточным для того, чтобы вернуться или совершенно отдалиться друг от друга. Что в общем-то одно и то же. Мы говорим на разных языках.
Мы говорим на одном и том же языке.
Всеобщий, вселенский язык — это дыхание и слюна.
Дело в том, что, если мы говорим на каком-нибудь языке, слюна — это дыхание, приводящее в движение нечто.
…Нечто? Мысль?
Нечто, которое плывет, которому повинуется дождь, которое согревает солнце, которое поддерживает камень, которое мы, соприкасаясь с языком, понимаем, слыша его ушами.
Это чувства мира, родники мира, часовые мира. Великой ложью является утверждение, что есть три, четыре, восемь, двадцать сторон света. Каждая точка пейзажа — это сторона света, каждый язык, каждое ухо, каждый нос и глаз, каждая рука, сердце, пупок и пасть, каждый зрачок, сумрак, шаг, поворот, движение, каждый танец, каж дое рвущееся солнце, каждый ветер… мы даже можем найти приложение слову «одинокий». Одинок Господь, перенесший муки, одиноки львы Святого Франциска, львы Африки, азиатские львы, одиноки странствующие, одиноки пределы, одинока соль морей…
Я не убедил неверующих, неверующие так и умрут не верующими, приверженцы неверующих будут покоиться, чуждые собственным жизням — на самом деле они умерли еще при жизни, — и глупцы тоже не поняли ровным счетом ничего. Скептики придерживаются своих правил, ИХ ЗАКРЫТЫЕ ЗРАЧКИ ПОДКАРАУЛИВАЮТ ТЕНИ ХАОСА. Я не раздул костер. Я не смог. Меня предали. Им уже давно хотелось наложить на меня руки, а потом я стал их оленем. Их добычей. Которая оказалась совсем ря дом — только руку протяни. Да, в общем, мне было все равно.
После Видения человек может умереть спокойно.
Представь себе. Проглоти солнце. Вечернее солнце. Проглоти необъятность Ее света. Хотя бы попытайся представить себе всю полноту Ее красоты, лучезарное сияние Ее сверхъестественной улыбки. Улыбки богини. Нежная, мягкая, хрупкая, но твердая, как ангел, сильная, как сам горизонт, серьезная, как сама богиня — богиня, которой Она и является, которая во площает божественное и священное. Не будь так, этого события не произошло бы, а не случись все именно так, как случилось, Мексика не существовала бы — вот так, все очень просто.
Шабаш, резня, восстание, страх, ужас, пожар потускнели и ушли, стали маленькими; они причинили нам боль и нанесли раны, но мы выдержали эту боль и эти раны, потому что с нами, на на шей стороне вновь была Вселенская Мать. И с тех пор, когда их удары попадали по одной щеке, мы подставляли другую, оставались равнодушными или поминали их матерей, а сами сосали из этих грудей, туго налитых молоком, готовых лопнуть — так полны они были, — чудесных, нежных, дрожащих, им нужны были наши рты и наша жажда.
Все, что говорит твой язык, — просто скандал. Настоящий скандал.
А по-твоему, жизнь — это не скандал, жизнь — это не опь янение, в котором иные, безжизненные миры дрожат от холода, замыкаются в своих беспредельных границах, страшась самих себя, своих одиночеств, их судороги нескончаемы, их безмолвные голоса бесконечны и не знают эха? По-твоему, жизнь — это такая вещь, к которой можно привыкнуть — просто привыкнуть? Это химера! Мертвецы нападают друг на друга, ссорятся друг с другом, галлюцинируют и выдумывают тысячи фантазии и саванов, выходят на свои улицы и воздвигают стены, устанавливают законы там, где заблагорассудится их деспотичным и инертным сердцам. Шаман, которого я несу в себе, знает это. Это знает мир. Это знает свет, это знает коралл, Она сказала мне об этом, сказала и повторила много раз, повторяла до тек пор, пока мои уши не начали кровоточить. Она сказала мне: «Ты не ошибся, жизнь — это исступление и площадка». Ты, Мать! — крикнул я. «Я люблю жизнь, ибо я создаю ее, и я создала ее вечной» — вот что Она сказала мне. Теперь я повторяю это — только теперь, не раньше, теперь я повторяю это вслух и на своем языке, раньше я молчал об этом, не говорил ни звука. Чего ради? Если уши глухи. И дате так, видишь. Они испугались Шамана.