— Зачем? Что ты собираешься делать? Солнце и свет исцелят тебя.
На четвертый день я уже был сыт по горло, а моя вывихнутая нога болела чересчур сильно. Тогда дон Хуан полечил меня, и я вновь смог ходить.
— Это солнце исцелило тебя, — сказал он.
ПАССАЖ О СОЛНЦЕ (ЛЕЖА НА АСОТЕЕ)
В добрый час — когда я подумал, что это уже последняя капля, та самая, которая наверняка переполнит стакан. Как вы, вместе со мной, можете видеть, не слишком-то мне рад этот дом, где, к вящему веселью дона Хуана, я обнаружил ту самую асотею, террасу, и, поскольку я не могу открыть окна и СЕРДЦА ОСТАЮТСЯ ЗАКРЫТЫМИ, я живу, валяясь на асотее «вынужденных — и открытых» (заявляет дон Хуан), наслаждаясь этой крайней ситуацией — посадок; такая тонкая линия. Он снова высказывает свое мнение. Тонкая линия лучше, чем гамак. Крайняя линия служит ножом. А лезвием ножа я рассеку тебя на лету. Хорошенький способ заставить человека не ослаблять внимания и быть начеку. Я так и валяюсь там.
Погасший костер. Священный костер в честь той, о которой повествует Миф, костер, горевший всю ночь: осколки костей и пепел — в полной гармонии, — образующие звезду. Точное изображение мира американского Индейца, краснокожего: апача, навахо, сиу, чероки, тараумара, яки, уичоля. Тот самый точный священный образ погасшего костра, на который взирают небеса, как в серое зеркало своих изменчивых мыслей, своих рассеянных сигналов, своих астрофизических радаров, своих потрепанных знамен, своих скрипучих надгробных плит. Этот костер — побежденный — победил. Разве ты не слышишь исступленного ритма барабанов, и завывания танца, и постоянно звучащего хора, сопровождающего своей песнью ослепительное прохождение солнца? Барабаны выдувают звуки из своих вибрирующих отверстий, проделанных в дорогом дереве, покрытых натянутой до предела кожей. Они изливают вызывающие содрогание звуки, они словно загоняют ветра в свои плененные впадины — и они дрожат, когда по ним скользит ветер, напоминая о стаях летящих в никуда перелетных гусей, напоминая об орле, о неисповедимых судьбах, эти звуки барабанов напоминают о дыхании звезд и завываниях пыли, об эхе сумерек, о пульсациях солнца.
Священный костер, разожженный на своем собственном мыслящем пепле, пылает, брошенный на солнце, и совсем разрушает асотеи, где мы горели как факелы, погруженные в себя. Кецалькоатль пятится назад. Я это знаю. Трава дымится, пастбище переливается светом, зеркала отражают зимнюю лазурь, я лежу на солнце, почти голый, только в тоненьких трусах из красного шелка, обтягивающих тело (наподобие «танги»), трусах дикого делателя меда, королевского меда, маточного молочка. В трусах, сотканных солнцем, цвета его пламени, цвета пожара и ожога. Потому что я горю там как Костер. Пока боль от вывихов и раздробленных костей переходит в набросок здоровья, превращающегося в мучительную легкость. Дон Хуан поставил меня на колени. В положение восприятия солнца. Я открыт, я высох, я превратился в серый мыслящий пепел, ничто не всплывает в памяти, зачем он заставляет меня находиться в этом невыносимом положении подгоревшей лепешки, обугленного кружочка? Может, для того, чтобы подготовить меня к другому восприятию, к приходу Шамана Хуана Диего, Святого? Я только потею и, чтобы не высохнуть окончательно, пью много воды, а время от времени обливаюсь из шланга, Меня пронизывает тепло, и оно укрепляет меня.
«Пустыня пуста и уныла. Это нехорошо сказано?» -таковы его слова… это свет, и солнце исцеляет его. Я по-ворачиваюсь и смотрю на него. Я различаю вдали его спину — слепящую глаза. Его ослепительную спину? Он никогда не являл свою спину как ослепительную надгробную плиту, что это такое? Солнце ударяет. «Дай-ка мне свою ногу, — говорит он мне на четвертый день. -Ступай за мной».
Он приводит меня к реке, похожей на водяное зеркало: — Вода в воде, вода омочит тебя и исцелит тебя.
Он приводит меня к закрытой хижине индейца-яки и говорит мне: — Дерево исцелит тебя.
Потом он стонет, испускает крик, который закручивается, как облако, и говорит мне: — Ветер исцелит тебя. Эта босая нога, переходящая реку, — твоя нога, эта нога, ступающая в грязь, — твоя нога, беги, беги быстро, ты можешь бежать быстро и без страха, прыгай, спрыгни со скалы, упади на стволы мягко го дерева…
Потом он удалился — он, Шаман. Дон Хуан, такой же, как всегда. Тот самый, которого я впервые узнал в тот день, когда пылал в лихорадке, и он исцелил меня. Но он смеется.
Это солнце и свет, а не я, — повторяет он, хохоча. —
Кстати, — вспоминает он, — тот, с ослепительной спиной, которого ты видел, — это тоже был не я, ты видел Xyaна Диего, что может быть лучше?