Пойдем на площадку на вершине, — и мы пошли на следующий день после того, как я пролежал четыре дня, и направились к вершине, к нашей такой любимой площадке.
Встреча состоится здесь, — говорит он. — Он приди на это место погреть свои кости. Ему понравится солнце, Он уже много лет не валялся на солнышке. Вот увидишь.
А еще он велел мне спрятаться за камнями, унять свое любопытство и не высовываться, потому что Хуан Диего может просто повернуться и уйти. Я послушался его — наполовину. Хуан Диего появился неизвестно откуда. Из травы пастбищ, из сплетения ветвей, из перьев птиц, из стволов деревьев, из цветов, появился неизвестно откуда—я так и не понял — и растянулся на солнце рядом с доном Хуаном, почти голый, как и он. На обоих были красные Трусы. Загорелые, смуглые, с дубленой кожей, они были похожи на два брошенных на землю винных бочонка. На два островка в открытом море. На двоих потерпевших кораблекрушение, которых вынесло на мелководье. На два листка, на опавшую листву, брошенную на солнце. В течение всего этого прекрасного дня я потел, я засыпал, я мочился, я кашлял, я боялся. Потом, когда солнце, еще полное жара, уже начинало клониться к закату, дон Хуан окликнул меня.
— Пойдем! — сказал он.
Я перескочил через камни.
Он уже ушел? — вырвалось у меня.
Так ты подглядывал!
Я не сумел сдержаться: взглянул один разок.
Ладно, пошли назад; наши неразлучные спутники уже отправились в обратный путь.
Долгие спазмы заставляли меня останавливаться во время того, что в окружающей нас атмосфере воздействовало на меня подобно молнии. Как ни привычна для меня была практика эфемерной и непосредственной интеграции с доном Хуаном, сказывалось приближение к великому обстоятельству, на него указывало естественное сопротивление окружающей среды; мне лишь с огромным трудом удавалось подступиться к нему. Дон Хуан был настойчив, он вводил меня в Кому столько раз, сколько это было возможно. Эта Кома отличалась тем, что я оказывался совершенно обессиленным. Мне нужно было питаться, но точность каждого «входа» вынуждала меня воздерживаться от еды. Не мог же я одновременно нести наперевес набитое брюхо и сердце: или одно, или другое.
То были многообещающие времена этого неимоверного присутствия, и тогда активность Благодати возросла. Пропорционально этому усилилось и истощение, Особенно мне не хватало жидкости. Мне приходилось постоянно пить: это составляло главную потребность при каждом обязательном посещении. Силы совсем покидали меня. И я находился в опасности. Это было очевидно.
Я СОЗНАВАЛ ВЕЛИКУЮ ВАЖНОСТЬ ВСЕГО ПРОИСХОДЯЩЕГО; ЧЕМ ДАЛЕЕ, ТЕМ С БОЛЬШИМ ТРУДОМ ОНО ВПИСЫВАЛОСЬ В ПОВСЕДНЕВНУЮ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ; ПО ДОСТИЖЕНИИ СООТВЕТСТВУЮЩЕГО УРОВНЯ МНЕ НАДЛЕЖАЛО РАЗОРВАТЬ ВСЯКУЮ СВЯЗЬ С НЕЙ, ЧТОБЫ ЦЕЛИКОМ И ПОЛНОСТЬЮ ПОСВЯТИТЬ СЕБЯ РАСПОЗНАВАНИЮ НЕПРЕДСКАЗУЕМЫХ ЗНАКОВ И ОТВЕТУ НА НИХ. Я ДОЛЖЕН БЫЛ БЕЗ ОШИБОК И КОЛЕБАНИЙ ОТСЛЕЖИВАТЬ ПОДХОДЯЩИЕ СЛОВА, ОДНАКО НЕ МОГ СПРАВИТЬСЯ С НЕПОЗНАВАЕМОЙ РЕАЛЬНОСТЬЮ.
Я выходил из хижины. Выходил в любое время. Хуан Диего выходил из своего тайного убежища. Дон Хуан, который вел бродячую жизнь, являлся — также выйдя из своего пристанища, — и я тоже выходил в любой час, в любой ситуации, и потому старался быть поближе к моим неразлучным спутникам, чтобы они могли предупредить меня о донесшемся зове и мне было проще ответить на него. Как говорил дон Хуан, это были не встречи, а совместная жизнь; мы одновременно оказывались в одном и том же месте (где угодно), чтобы направиться к ближайшей реке.
Во время наших встреч волк и мои неразлучные спутники, подобно часовым, стояли на страже на камнях. Меня призывали на эти встречи на рассвете — в любой час дня и ночи, — и мы становились Рассветом, свежие и бодрые. Еще холодные. Дул ветер, на вершинах лежал снег, в хорошие дни этих непредвиденных рассветов бывало по нескольку кряду (даже на протяжении десяти часов).
Мы двигались точно на пять градусов впереди солнца, всегда сохраняя и поддерживая рассвет там, где проходили. А Хуан Диего зажигал свои костры. ЭТО БЫЛИ СИГНАЛЫ; ДОН ХУАН ЗАМЕЧАЛ ИХ В ПОЛУСВЕТЕ НЕМЕДЛЕННО, Я ЖЕ РАЗЛИЧАЛ ИХ ТОЛЬКО ТОГДА, КОГДА ДРОВА УЖЕ ПОЧТИ СГОРАЛИ, МОЯ МЕДЛИТЕЛЬНОСТЬ ПРИВОДИЛА МЕНЯ В ОТЧАЯНИЕ. МОИ НЕРАЗЛУЧНЫЕ СПУТНИКИ, НАПРОТИВ, ПРИБЕГАЛИ РАНЬШЕ, А ВОЛК - ВСЕГДА, В КАЖДОЕ МЕСТО - ДАЖЕ ПРЕЖДЕ, ЧЕМ ХУАН ДИЕГО УСПЕВАЛ РАЗДУТЬ ОГОНЬ. Он извергал из себя огонь на ветки, он плевался огнем, и, таким образом, они всегда горели, даже если были мокрыми; даже ископаемые окаменелости. Они тоже горели. Я смог убедиться, что даже камни, оказавшись в огне, превращались в пылающие угли. Вот что значит шаман-одиночка. После этого вы можете поверить, что этот Святой-Шаман был просто неприкаянным бедолагой? Ближе всего к его истинной природе стоял Дракон!.. или, по крайней мере, так казалось. Однако он, улыбаясь, шептал: — Нет, не Дракон, просто я знаю недра огня с тех пор, как в совсем юном возрасте стал языком пламени, его легким бри зом, раскаленным угольком, каплей раскаленной лавы, тонким, почти невидимым лучом молнии.