Сказав это, Хуан Диего потягивается. Потягиваются мои неразлучные спутники. Потягивается его волк. Мы зеваем — все мы, те, кто пришли, и зевок, икота и слезы сливаются в звук, подобный рыданию.
Нами овладел восторг садов, нами овладело ОЩУЩЕНИЕ ОПРЕДЕЛЕННОСТИ ВЕЩЕЙ, К КОТОРЫМ МЫ ПРИКАСАЕМСЯ, нами овладел восторг красок, испарений, нашего дыхания…
И все это — Блаженство.
Блаженство с нами и за нами.
А тьма бьет крыльями, — прибавляет в заключение дон Хуан.
Нет, она остановилась. Дело в том, что, когда появляется Блаженство, тьма тихонько отступает; она спокойно раскрывается и вздрагивает…
И тогда?
И тогда эта гигантская тьма, заполонившая вселенную, всю ширь вселенной, входит в ее руки. Дева могла бы держать что-ни будь в руках, но из-за этого они были пусты.
Мы содрогаемся и молчим.
— Из-за этого они были пусты и молитвенно сложены, — подтверждает дон Хуан, держа свои соединенные руки на высоте груди, и мы с Хуаном Диего сделали то же самое, это было как благодать — держать вот тут, внутри, между ладонями, темные Пространства, озаренные и не ведомые.
И мы поднесли руки к груди, оказавшись в той же самой церемониальной позе: а вдруг эта огромная тьма развалится на кусочки.
Хуан Диего замечает это и шепчет: Ты все-таки настаиваешь на том, чтобы убрать мои развалины.
Мы уничтожим расстояния, века, отделяющие тебя от нас. И прости, я тысячу раз прошу у тебя прощения за то, что приобщаю тебя ко времени разрушения и галлюцинаций…
По крайней мере, ты взял на себя труд разводить свои но стры, это подбодрило меня. Я оставил горы камней на камнях — эти камни были дровами для моих костров. Повсюду горы камней, которые оказались там уже сваленными в кучи, их собирал не ветер, их складывали в кучи не руки веков, не сотрясения земли, не судьбы троп, каждый ископаемый камень — это кусок дерева, шнур, загоревшийся потому, что он загорается сам по себе. Он только ждет, чтобы на него подули. Или чтобы другой, подобный мне, подул на камни. Это костры моей Мексики, ее чувствительные точки, она вспыхнула когда-то давным-давно и стала Гореть. И горела днем и ночью, каждый день и каждую ночь, озаренная, пока костры постепенно не высохли, не пре вратились один за другим в дикие руины, гуси улетели в другие края, а кецаль погиб.
Дон Хуан с улыбкой делает мне знак, и я понимаю, что тон ужасно странного голоса Хуана Диего немного изменился, внезапно стал более человеческим. Похоже, Отшельник приободрился.
Когда-нибудь будут возжигать свечи в твою честь.
Пусть мне возжигают костры, а не свечки; костры перед храмами и среди развалин. Костры на своих террасах и на своих асотеях. Днем, ночью, неугасимые костры, чтобы они гасли и превращались в пепел мучения, — не свечки, — если захотят, чтобы я вернулся или чтобы открыл глаза…
Подобные нашим, — заключает дон Хуан.
Подобные твоему сердцу, друг, — отвечает Хуан Диего, — твоему сердцу, брат.
Шаги в зарослях. Пойдет дождь. Пойдет снег. Уже появляются северные сияния зимы. Его зимы. Зимы, наполненной горением Отшельника и его удивительными затмениями, его лунами и этим великолепным солнцем, которое дрожит в безумии зенита, понемногу начиная клониться. И, не сказав больше ни слова, он поднимается, его волк следует за ним, и он снова внезапно покидает нас, он исчезает, однако на сей раз он направился к кронам леса, и листья, вздрогнув, раскрывались и прогибались под шагами Шамана, идущего через мост, к его другому, запредельному концу.
ПОКА ЕЩЕ ЕМУ С ТРУДОМ УДАВАЛОСЬ ВЫРАЖАТЬ СЛОВАМИ НЕКОТОРЫЕ ИЗ СВОИХ СОКРОВЕННЫХ МЫСЛЕЙ, ПРОСТОТУ СВОИХ ВОСПОМИНАНИЙ, ОНИ НАПОМИНАЛИ ПОТОКИ РАДИАЦИИ, ИЗЛУЧАЕМОЙ СИЯНИЕМ ЕГО ОДИНОКОЙ НОЧИ, ГДЕ ОН СТАНОВИЛСЯ ПЛАВУЧИМ, КАКИМ И БЫЛ, КАК БЫ РАССЕИВАЯСЬ ПО СОБСТВЕННОМУ МОЗГУ И НАКОНЕЦ ИСЧЕЗАЯ, ЕГО МЫСЛИ БЫЛИ НАСТОЛЬКО МОЩНЫ, ЧТО ОН НЕ МОГ ВЫРАЗИТЬ ИХ.
Дон Хуан зевнул. Это было невероятно. Дон Хуан зевает, мои неразлучные спутники, довольные и счастливые, бродят среди цветов, а я просто пропадаю. Тем временем. И тут дон Хуан нарушил молчание: — Он будет склонять свой голос, а его язык — мало-помалу находить подходящие слова. Помни, что его молчание было самым главным и что его одиночества столь же велики, сколь и неправдоподобны. И все же, это заметно, ему очень хочется постепенно привыкнуть к нам. Не бойся. Он не уйдет. — Дон Хуан выражает словами мои подозрения.
ОН ПОСТУПАЕТ КАК ЙОГ, ТОЛЬКО НАОБОРОТ; ОБЫЧНО ЙОГ СТРЕМИТСЯ ДОСТИГНУТЬ ОСВОБОЖДЕНИЯ И ГАРМОНИИ, ХУАН ДИЕГО ЖЕ, НАПРОТИВ, УЧИТСЯ ВЫХОДИТЬ ЗА ПРЕДЕЛЫ САМОГО СЕБЯ, МЯГКО, БЕЗ СУДОРОГ И СПАЗМОВ. ПОТОМУ Я И ГОВОРЮ ТЕБЕ: С НИМ ВСЕ В ПОРЯДКЕ, ОН ХОРОШО УМЕЕТ ПРОДЕЛЫВАТЬ ЭТО СВОЕ УПРАЖНЕНИЕ. РОСТКИ ЗЕМЛИ НЕ ПРИЧИНЯЮТ ЕМУ ВРЕДА, ОН ОБЛАДАЕТ ЧУДЕСНЫМ ТАЛАНТОМ ПОНИМАНИЯ, К СЧАСТЬЮ, ВСЕ ЧЕТЫРЕ ЕГО ПРИРОДЫ СООТВЕТСТВУЮТ ДРУГ ДРУГУ: СВЯТОЙ - ШАМАНУ, ХУАН - ДИЕГО. СЕЙЧАС САМАЯ ДРАГОЦЕННАЯ ЕГО МЕЧТА ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ, ЧТОБЫ БЫТЬ ПОЛЕЗНЫМ, ПОТОМУ ЧТО ШАМАН -ОДИНОЧКА, И СВЯТОЙ - ТОЖЕ ОДИНОЧКА.