Путь становился двухрядным, и отец предоставлял мне выбирать… «Если хочешь, поедем длинной дорогой…» Разумеется, это предложение было соблазнительным, и я выбирал длинную дорогу, потому что таким образом я переносил карту в неизвестное, к вершинам Акультсинго, и к гигантскому Ситлатепетлю, или в Халапу, и сундучок с кружевами — впервые в жизни у бродяги появляются кружева?! Но была и другая, более длинная и незнакомая, и мы ехали по ней «вплоть до самых последних последствий» и останавливались там, где нам взбредало на ум, чтобы поесть кокосов и попить крепкого ромпопе, и моя мать — роза в волосах, изящное ушко, — и мой отец — не понимаю, как ему это удавалось, — неутомимый. Ежедневно вся семья общается с друзьями… «Вот он… смотри-ка… На этом снимке он собирается забраться на дерево, чтобы нарвать огромных «мамеев» (это восхитительные плоды). Фотографию, которую я тебе показываю, я стащила из его архива». Он был весьма элегантным мужчиной, всегда в идеально отутюженных костюмах, сшитых на заказ, у него были тысячи галстуков и целый обувной магазин в его чудесной и торжественной гардеробной, где тебя прямо-таки шантажировали ароматы лосьонов и тайн. Его часы, его ежедневная церемония одевания, его безупречные рубашки, его телевизор, он слушает своего любимого Гленна Миллера и, как всегда, шепчет матери: «Под эту пьесу я влюбился в тебя». Слыша это, я преисполняюсь почтения и даже не могу представить себе подобной присяги на верность и выражения признательности. «Ну иди… — говорит моя мать. — Подойди, я благословлю тебя, и иди прямо в школу, не теряй времени по дороге, постарайся не опоздать, ради этого ты и выходишь на полчаса раньше». И я пулей вылетаю по направлению к школе, иногда вместе с сестренками: старшая командует и ведет, а другая подчиняется (так и будет всю жизнь). И вот я иду, пересекаю главный проспект, прохожу через парки. Останавливаюсь на углу, потому что там мой отец в своем огромном «паккарде» ждет, когда я подойду. «Держи», — говорит он и отдает мне камешек, который мы нашли накануне в поджаренной муке. Мне захотелось взять его себе, и он припрятал его. О Господи!.. Конечно же я прихожу в школу со своим талисманом вне себя от счастья, все идет так прекрасно, просто идеально. А вдруг вся жизнь тоже сложится так? Идеальные стены, идеальные окна, идеальный пейзаж, голоса учеников, идеально созвучные пению птиц, хорошенькие девочки, солнце, льющееся в окно, голос учительницы, волшебный дар понимания… и кино, как минимум раз в неделю кино, «Глория», «Лидо», «Ипподром» — идеальные кинотеатры, и до всех можно добраться пешком. Всю дорогу пешком. Вот куда меня заводят мои детские дела. Когда мы шли пешком, я вечно терялся, попадал в самые неожиданные места и тогда выбирал такие длинные пути, что, ведомый своим воображением, шел то вверх, то вниз, оказываясь в музеях, мысленных пробелах, парках, зоопарках, храмах, больших и маленьких магазинах, привлекательных местах со странными мавзолеями и в библиотеках… я сам открыл для себя библиотеки и их содержимое. И с ранних лет моей бродяжнической жизни я ходил пешком в библиотеку имени Бенджамина Франклина, в «Цитадель, библиотека Мехико», тогда я начал разбирать первые буквы чудесного слова моего второго, более взрослого «я», и из стен библиотеки являлось что-то вроде ангела, переводившего мне книги, которых я не понимал, и беседовавшего со мной о вещах, о которых не было написано ни в одной книге. В десять лет я носил под мышкой иной мир, открытый и услужливый: «Моби Дик», Хемингуэй, Сенкевич, жесткие и неподвластные воображению Капоте, Бальзак, «Царская почта», завоевание Запада, добыча на борту, подпольные фотоснимки Луны, подпольные снимки моих лучших книг, Нью-Йорка, игра в поддавки с Чеховым, Камю, Достоевским, стоящими в единой шеренге на том самом пути, откуда нет возврата, пути, который я избрал в своих ужасных, смертельных, кочующих и обольстительных мыслях, бросая книги под кровать, чтобы скрыть их от проницательного взгляда моего отца, объявившего себя врагом номер один такого количества ядовитого чтива. Миропомазание каждые выходные, когда мы никуда не выезжали, снова, хочешь не хочешь, взлетно-посадочные полосы на протяжении всего моего детства — абсолютно всего моего детства, прошедшего в разъездах по стране и за ее пределами, — с полновластием юности над собой и над остальными, и ее порвавшаяся блузка. Порвавшаяся о какую-то проволочную изгородь или во время корриды, где все соучаствовали в смерти, в криках «Оле!», в ужасном финальном жертвоприношении, в параде блесток и золотого шитья, в божественном, бесценном Рождестве в белые ночи, смутном и спутанном, но которое невозможно спутать ни с чем, в наводящей ужас полной луне над сумрачным озером Катемако, долгие дни и блистающие азартные игры, когда моя мать играла со своими подругами в канасту и покер, в разгар карнавала, на лестницах, за руку с ней к центру города, вдоль сточной канавы, проложенной среди гром-коголосья и кошмарной вони жилого квартала, и моя мать прикрывала меня, говоря: «Не дыши» — и мы брели не дыша, а по дороге время от времени плыли и временами исчезали, когда требовалось, она говорила мне: «Ты должен научиться исчезать». И нам это удавалось. Мы закрывали себе нос и рот или заходили в какой-нибудь ресторанчик угоститься желе и другими яствами.