«Все, что у меня было, я поставил на службу Короне, эта сеть была организована лучше, чем ее войска. Вот это фиаско. Договариваться о встрече явился немногословный монах, доминиканец, в сопровождении кучки оборванцев, называвших себя тамилями, делателями тамалей*, или еще кем-то наподобие этого. Одним словом, распроклятая страна. Нам, чужестранцам, нравилась эта предательская земля, потому что на ней можно было делать то, что не допускалось нигде в Европе, даже запросто насиловать двенадцати-тринадцатилетних мальчиков и девочек. Здесь же было самым обычным делом отдавать их в этом возрасте в надежде отделаться от лишнего рта, да к тому же завести знакомство с чужестранцем, они были способны на все. Думаю, я выгляжу эгоистом, но кто-то должен был хоть немного контролировать это всеобщее безумие. Эта земля — грязь, либо камень, либо пыль. Она — пламя, какие-то непонятные праздники, координирующие программы и календари горечи. Она подавляет, она однообразна и огромна, бесполезно пытаться пересечь ее из конца в конец, потому что никто не может разглядеть ее границ. И она кажется еще больше, потому что в последних профилях происходит захватывающая соседская встреча, где границы тянутся к морю полюсов или к морям Востока или Запада. Индейцы повсюду, верьте мне, куда ни кинешь взгляд. Кажется, что никого нет, и вдруг из-за какого-нибудь куста, холма или пересохшей реки возникает нечто странное и непредвиденное: ошалевший индеец. Я успокоился, когда придумал, как соблюдать нейтралитет с помощью своего старого ремесла и сети моих пограничных лавок. Втихомолку, еще до того, как появился этот мятежник, я договорился с ним, потому что так мне было удобнее. Мне было плевать на его дело. Я был с ним, чтобы уравновешивать и сдерживать ту тупость, в которую впадает завоеватель, когда теряет контроль над собой. Было совершенно очевидно, что он нежелателен. Так же как Корона или как я.
*Тамаль (tamal) — традиционное мексиканское блюдо, нечто вроде кукурузного пирожка, обычно с мясной начинкой, который перед выпечкой заворачивают в кукурузный или банановый лист (исп.).
Итак, я прикинул все плюсы и минусы своего соучастия, исходя из того, что этот мятежник — никто. Мой опыт подсказывал мне, что есть смысл быть на стороне слабого, который обещает и прилагает усилия, и что мне следует дать ему возможность осуществить свои планы, какими бы они ни были, поскольку та сила, против которой, как предполагалось, он восставал, уже была знакома мне. Она была подвержена загадке его известных ограничений. Я держал это в тайне, потому что любопытство сильнее службы компромиссу палача или свидетеля. По моим соображениям, стоило подвергнуть себя столь незначительному риску, а если бы этот мятежник достиг своих целей, я занял бы рядом с ним привилегированное место. Послужить свидетелем мнимого преступления, задушенного в зародыше? Они действовали грубо и были глупы. Им нужны были не свидетели, а соучастники. Доверять словам проклятого негодяя и предателя трудно, поэтому я взял плату заранее. И заблаговременно явился на встречу, чтобы посмотреть, послушать и раскинуть мозгами. Проклятые знаки предательских времен. Уже ввязавшись в это, я счел за благо не придавать делу большой важности, а вдруг по той или иной причине все это (засада и все остальное) будет отложено?
— Не будет, — говорили мне. — Потому что у палача уже есть пленники — на случай, если произойдет резня или он оставит нас с носом.
Единственной проблемой, беспокоившей меня, были эти трубные звуки раковин, которые слышались постоянно и повсюду. Эти Распроклятые индейцы вечно устраивают черт-те что, когда у них начинает подводить живот. Ну да ладно. Я ни во что такое не верил. Это нужно увидеть, чтобы поверить. Разумное мнение человека, не имеющего никакого отношения к ситуации, хотя я и беру на себя вину. Я вижу все так: мятежник; Корона. Все очень просто. Корона далеко — и это плохо. С обеих сторон много неведения — это тоже очень плохо. Эта Новая Испания гигантски велика — и это создает неудобства. Мистики, их скитания и затворничество в изгнании — это опасно. Курия не проявляет ничего, кроме нерешительности, — и это уже совсем из рук вон. Призрачные индейцы — это жестоко. Смешанная ни в склад ни в лад раса идолопоклонников — это позор. Континент ломается на куски и тонет, как очередная легенда, и еще один распроклятый корабль дрейфует и пропадает — это интересно, но, честно говоря, не так уж важно. У нас есть Африка, безфаничный колдовской Восток, от которого у меня волосы становятся дыбом, гигантская Азия с ее буйными и непредсказуемыми слепыми порывами и Европа, старая, колдовская и злобная. Кому охота погрузиться в недра Левиафана*? Этим взбалмошным французам?» Взгляд скользит по неведомым звездам…