ЗИМНИЙ ПАССАЖ. — Вершина небес находится в темных впадинах, откуда можно разглядеть их яркий внутренний свет, звезды теснятся, висят гроздьями, заслоняя то, что предположительно является огромной бездной. Каждый из нас наверняка окажется в самой темной и неизвестной из этих дыр. КАЖДОМУ - СВОЕ. КТО-ТО ОБИДИТСЯ. ОДНАКО НИКТО НЕ МОЖЕТ ДОКАЗАТЬ ПРОТИВОПОЛОЖНОГО. Кому-то станет больно, и он будет голосить впустую. Кто-то заранее прикажет отполировать свою надгробную доску и купит третьесортного поэта, чтобы тот настрочил ему идиотскую эпитафию. Кто-то будет тревожиться понапрасну, кто-то — кричать и проклинать все на свете. Кто-то — даже — решит не ждать и сам устремится в эшафоту. Кто-то совершит насилие над самим собой, кто-то ужаснется и постарается пропустить вперед других. Кто-то захочет утащить с собой любимое кресло. Кто-то заплатит за химеру и захочет уничтожить препятствия, подмазав бедных священников, которым и так уже стыдно за дешевизну своих соборований. Кто-то не сможет воздвигнуть пирамиду и построит отхожее место. Человеческий фактор подвержен тысяче случайностей. Но никто не принимает неопровержимой истины. Лишь тому, кто заглянет в самую глубь небес, откроется величие Покрывала Смуглой Девы. Однако это страшно, а в одиночестве — трагично. Я — дон Хуан, и я признаюсь, что меня глубоко впечатлила красота Девы.
*Левиафан — морское чудовище, описанное в Библии, в Книге Иова. В наши дни это слово служит синонимом чего-то огромного и ужасного.
Моему другу, прославленному одиночке-отшельнику, я желаю добраться туда, где он обретет свое собственное братство и удовлетворение, мы оба возникли из безвестности покинутой земли и высекли в своих сердцах лик Стихии. Было так прекрасно находиться с ней лицом к лицу. Нет большего пыла, чем здесь, на эшафоте бесценного одиночества, где мы погружаем руки в сердце светлячков и вынимаем их покрытыми радужным фосфором.
Я молча слушаю дона Хуана. Голос внезапно вырывается из распахнутой двери, когда в нее ударяет крыльями ледяная вьюга: дикий лебедь…
— Друг троп мира, обитель неведомых индейцев, дон Хуан, я шел по кипящей воде, в которой чуть не утонула моя шаманская природа. Но я благодарен импульсу внутреннего огня моего мира, обугленного в своем очаге, где сфера пульсирует густым жидким огнем, как радужная оболочка, из которой исходят миллионы ско-пившихся там миражей. Не знаю, какое бурление предпочитаешь ты, но все они, кипящие, говорят на одном и том же языке.
Какой из них захочет стать источником или выплеснуться за пределы судорог лавы? Я проникнут Блаженством, и я лечу, подобно серебристому озеру в отдалении угасших огней, покрывшихся пеплом. Я был и есть не столько весел, сколько радостен. Будь я веселым, моя Дева превратила бы меня в светлячка или просто в летний бриз островов везения. До которых люди не добираются. В других мирах тоже есть подобные острова, ожидающие, когда ангелы соберут их, как гроздья винограда. Ты знаешь это, дон Хуан.
Ты знаешь, на какие зверства и жестокости оказались способны мы, люди. Курия не может не воспринимать Христа только как самого дальнего из всех чужаков, Христа нельзя не воспринимать как вершину утешения песни о прощении.
В моей душе отдаются глубокой болью Его страдания на Кресте, сколько бы они ни длились. Будь я тогда свидетелем этого, я обратился бы в птицу, ринулся бы на Крест и разбился о него, чтобы освободить Его от ужасных колец Сатурна, удерживавших Его вместе с гвоздями. Будь я там, я обратился бы в ветер, потому что я прекрасно знаю сердце ветра. Я обратился бы в ураган и подхватил бы Его на руки, чтобы опустить на песок самого далекого берега, положить Его, овеваемого ветрами, и тут же отправиться на Крест, дабы заменить Его собой, и наполнить пространство мощными порывами ветра, которые сотрясли бы до самых корней людское злословие. Будь я в тот момент Его волком, я стал бы выть, чтобы у Его убийц полопались барабанные перепонки и раскололись головы. А потом, после того как это произошло, луна подняла бы меня из праха, чтобы я обернулся облаком и снял Его с Креста, незаметно подменив Его тело своим и Его стоны — своим воем.
Но, к несчастью, меня не было там, и я не мог вмешаться издали — что произошло, то произошло. Я не мог вмешаться ни как листок дерева или куст, ни как легкая пыль, ни как цветок, чтобы изменить Его предначертанную судьбу. Я не был там, в этой высшей боли, рядом с болью Смуглой Девы, которая в смятении и потрясении видела Его агонию и в своей Благодати проявляла волю любви, склоняясь со своих бессмертных небес, проникая в расползавшийся по всем швам мир. Она сама создала эту жизнь, чтобы она приняла свое пробуждение и напиталась любовью, восстав после сокрушительного удара о края ущелий, сотрясаемых разбивающимися о них беспредельными океанами.