Или мы стремительно несемся в воде, которая исчезает, когда после падения с зачарованного камня вздымаются глубокие волны, а потом скрежет исчезает, и волны стихают. (Еще есть методичные люди, которые выполняют свои скучные обязанности.)
Единственное истинное, что есть на мексиканских кладбищах и в городах, — это кресты и образ Пресвятой Девы Марии Гуадалупской с Тепейякского холма. Все остальное — прах и пыль. И если поискать, то там, в каком-нибудь уголке, найдешь Хуана Диего, сажающего свой лес. Или купающегося под дождем, который льется над кустарником.
В Обители, удаленной от любых ответвлений того пути, которым шел Святой-Шаман, направляясь в Тихому океану, некий монах, лежа на солнце в красных Трусах, теряет последние силы: …он уже приближается к ста годам своего юного возраста. С улыбкой говорит он: «я еще ребенок»; настаивает он: «стары эти холмы»; шутит он: «и Хуан Диего». «Ох уж этот старый лис, — громко смеется он беззубым ртом, — он научил меня ловить мух, ломать себе голову, подниматься на вершины, встречать первый проблеск зари; я следовал за ним. Я был для него призраком. У него я научился разводить костры. Раздеваться догола. Валяться на солнце. Странствовать. Не совершать глупостей. Не носить с собой слишком много. Есть мало или не есть совсем, чтобы испражняться мало или не испражняться совсем. Вызывать у себя рвоту, чтобы освободиться от всего. Чтобы чувствовать себя легким, как вихрь. А еще я научился у него молчать. И говорить умными словами с существами природы, с деревьями, кустами, потоками; с камнями, ветками, листьями; а с животными — важными словами. У него я научился разговаривать с животными. Громко разговаривать с ветром. А кроме того, он научил меня тому, чему учила его Дева Мария Гуадалупская с Тепейякского холма; и я жил у его ног. Сажая его розы. Ты слышишь меня?..» (Слышна только тишина, приятная, исполненная тайны.) «Если ты молчишь, это значит, что ты меня слышишь. Этому я научился у тебя. И я благодарю тебя за это, дикарь Отшельник. А еще я благодарю тебя за то, что ты дал мне возможность иметь волка, собаку, этого лучшего из друзей — навсегда. Он есть у меня, я уже не знаю, ни сколько лет ему, ни сколько лет мне. Я был терпелив. Этим кодом солнца и тишины власти прозрачности я обязан тебе. Моя собака, мой волк бредит, умирая. Я тоже, в тот миг, когда он уйдет из этого мира, я тоже уйду вместе с ним; в то же самое мгновение, чтобы не вышло, что он побежит и потеряется. Ты слышишь меня?..» Монах-Чужестранец так и не нашел свою родину и принял Колыбель Хуана Диего. Он агонизирует.
Разве Хуан Диего не перешел Мост, чтобы быть рядом с ним? — спрашиваю я дона Хуана.
Он был там, он поджидал его по ту сторону ограды, держа в руке горсть винограда, чтобы насладиться им вмес те с умирающим Монахом, который был отшельником, пришедшим с севера Калифорнии. Он родился неподалеку от Мюнхена, а потом вместе с пионерами-первопроходца ми оказался в снежных горах, возле серебристого горного озера и соленого озера. Он с детства любил странствовать по миру; однажды в сожженной солнцем пустыне он полу чил сотрясение мозга, и его спас францисканец-Лев, нахо дившийся в то время в бегах. Там, в обители-убежище, он научился бредить надлежащим образом, чтобы обрести власть над своими призрачными предками. Он научился бредить миражами, а оттуда тайными тропами и пересох шими речушками, колючими зарослями, медленно, его ше стое чувство, ведомое звездой или безумным исступлением, приблизило его к Святому-Шаману, чтобы, раздвинув заве су неведения, он учился у него, и он стал как бы его тенью.
Потом он постепенно отдалился, чтобы иметь возможность разглядеть угрозы; так он завоевал для Америк доверие пришельцев и монахов, которые облекли его высочайшим достоинством восприемника и хранителя дивной Накидки, пришедшей со звезд. Он агонизирует там и умирает. Хуан Диего освобождает его от его дела и приводит его к исступлению Двери-Алмаза.
Двери-Алмаза?
Да. Двери, открывающей тропу будущих Небес, что бы разлить по кубкам вино со стола, Вино со Стола.
Его кровь.
Изначальный свет радуги — ореола Девы.
Так он говорил. Прекрасный низкий звук барабанов уже проник в пыль нашего ила и грязи, уже превратился в грохочущую кровь наших ветров.