Где она могла надышаться этой пыли? Ведь, наверное, не я был причиной того, что она дышала этим тальком, этим шелком, этим жемчужным ожерельем… о мама!.. если это был я, ты должна простить меня, или, когда мы смотрели вдаль, может, она взглянула на смерть? Я показал ей смерть?.. Тоскует и мучается мой отец. Его силой была она.
Мой отец, такой отважный, так никогда и не научился жить в одиночестве, у него не было этого Дара. А тем временем его сын странствует по пустотам, и волосы встают дыбом от мысли, что неопытный молокосос в ранней юности побывал у Сартра и что этот великий гений издалека проявлял к нему внимание и иногда писал ему по-французски. Но у меня была подруга-француженка, которая переводила мне мысли, блистающие льдом и агонией. «Ну и подруги у тебя!» — сокрушался мой отец. А она звонила ему по телефону оттуда, из другого мира, чтобы потребовать плату, а мой отец отвечал: «Я не буду разговаривать! Но скажите ей, чтобы берегла себя и чтобы, если соберется туда, шла по шелковому пути, если найдет его, но пусть позвонит мне снова, чтобы потребовать платы, даже если я не буду разговаривать». И снова — о Господи! Волосы дыбом… хищные зверьки, пересеченные границы, корсары, пираты, стены, перекрестки, повсюду развалины, повсюду разрушенные цивилизации, Апокалипсис, парадигмы, мосты, эшафоты, реки, замки, усадьбы, храмы, воздух мира странствий, которым наполнены эти пустоты и который необходим, чтобы дышать космическим вакуумом, и я набираю полные руки карт и знаков, пересекающихся как линии моих прежних рук, с тех пор бороздящих горизонты, протягивающих ветрам опавшие с них розы и прокладывающих борозды на земле. Мой отец пусть нехотя, но поддерживал мои эскапады. Я же был заботлив и пренебрежителен — бунтарь по жизни, одиночка по преимуществу и по вере.
Интересно, прибыл ли уже поезд на заснеженную станцию?.. до смерти замерзший в этот нудный снежный день, по всему проспекту разбросаны перья диких гусей, которых нигде даже не видно и которые, оставаясь невидимыми сами, по крайней мере провозглашают собственную неистребимость, несмотря на долгие перелеты, пока замороженное солнце дрожит чуть выше безмолвного горизонта. Мой отец придумал воздушного змея, того, тех, стольких и стольких, которых мы запускали. «Хватит читать, — повторял он мне всякий раз, когда представлялась возможность. — Ты останешься без друзей, — повторял он с тоской. — Без меня», — сокрушался он. А я втайне, но каждый день принимал в ванне свою ежедневную дозу цикуты, вскрывал себе вены, стрела ранила меня, попадала в цель, в центр моего сердца, моя душа рвалась на части, в то время как полярное небо все яснее проявлялось в моем рассеченном мозгу, изливающем кровавые потоки северных сияний.