Начальник колонии подполковник Остапов еще раз прошелся по лежавшим перед ним спискам и, не отрываясь, спросил своего зама: — Значит, считаешь, можно отправлять назад? Подлечили мозги? Вправили на место?
— Так точно, товарищ подполковник. Мозги на место вправили. А остальное, что поотбивали, залижут. Живучи, как собаки бродячие. Такие своей смертью все равно не сдохнут.
— Не перестарались? — так же беглым взглядом просматривая списки и документы, спросил начальник. — Сейчас ведь знаешь, как с этой публикой общество наше гуманное нянчится? Милосердными, видите ли, стали. Ах, не смейте их обижать, не смейте бить, даже пальцем тронуть. Скоро, наверное, манной кашкой с ложечки заставят кормить, слюнявчики одевать, колыбельные песенки перед отбоем петь, задницу им подтирать станем, а все остальные будут визжать от восторга. Посмотрел бы я, как бы они завизжали, если вот так взять, открыть все запоры, двери, ворота и выпустить зеков на волю. Хотите милосердия? Получайте! Небось, после этого вывели бы из казарм по боевой тревоге регулярные войска, чтобы всех штыками и пулями загнать назад, за колючую проволоку. Добрячки…
— Да, товарищ подполковник, — зам кашлянул в кулак, — с таким контингентом не должно быть поблажек. Это не домашние собачки, на которых цыкни — и разбежались, по углам да подворотням попрятались. Тут настоящие волки: сбиваются в стаи, порвут вмиг. Только за проволокой держать. А этих, как вы сказали, добрячков, лучше к ним, по одному в камеру. Ненадолго: на ночь, чтобы вживую пообщались с этой публикой. Пусть бы их подрессировали немного. Тогда бы другую песню запели, «петушиным» голоском.
— Жмуриков, значит, назад не привезем?
— Все в пределах закона, товарищ подполковник. Ребра, конечно, им помяли, не без того. Мордой об стенку тоже потыкали. Работенки с ними хватило, крепкие заразы. Но все на пользу пошло: присмирели, поутихли. Можно назад, на зону.
— Тогда готовь конвой, завтра же отправляй. Хватит этих дармоедов держать.
— Уже все готово, товарищ подполковник. Туда позвонил, чтобы ждали возвращения старожилов. Воронин, правда, просил еще пару недель подержать, пока у них пройдет внеплановая проверка, да я…
— Пару недель? — Остапов строго посмотрел на зама. — И пару дней держать не буду. Завтра же под конвоем назад. Тоже мне, благодетели нашлись. «Пару недель». Как будто здесь курорт на морском побережье. Кто бы нас на пару недель отпустил, чтобы не видеть этого отребья.
И быстро расписавшись в углу лежавшей перед ним бумаги, протянул ее:
— Вот приказ. Выполняй.
Те, кого завтра должен был сопровождать конвой, молча лежали на жестких нарах в тесной, холодной и темной камере: угрюмые, злые, отвернувшись друг от друга, каждый наедине со своими невеселыми думами. Их было трое — матерые рецидивисты, проходившие по уголовному делу как преступники, представляющие особую опасность для общества, и по этой причине отбывающие свой длительный срок в условиях строгого режима. Преступный мир и такой же преступный образ жизни забрал у них все, чем жили нормальные люди. Забрал даже человеческие имена. Их знали по лагерным кличкам: Курган, Ушастый и Кирпич.
Курган — Владимир Остапенко — был среди них самым злобным, самым жестоким и самым опытным в воровских делах. Оставленный своей матерью сразу после появления на свет, он вырос, не зная, что такое родительская ласка, семейное тепло, домашний уют. Из родильного дома попал в детский приют, потом в детский дом, интернат, а прямо оттуда — в детскую колонию, что вполне отвечало уровню его воспитания в среде таких же беспризорников, малолетних воришек, хулиганов, развратников. В маленьком шахтерском городке, затерявшемся среди насыпных курганов, таких несчастных судеб было много. Первая взрослая судимость за участие в грабежах и разбоях стала логичным продолжением его дальнейшей судьбы — как и вторая судимость, которая привела его в здешнюю колонию, где отбывали срок уже сформировавшиеся профессиональные преступники.
Юрий Карнаухов, по кличке Ушастый, получивший ее за оттопыренные уши, отличался особой изворотливостью ума, хитростью, из-за чего слыл непревзойденным махинатором, способным обыграть любую финансовую комбинацию или защиту. По природе своей очень трусливый, он, однако, пользовался покровительством самых высоких воровских авторитетов как мозг преступного мира, в котором вращался, генератор смелых и неординарных афер. Следствию стоило огромных усилий уличить Ушастого в причастности к целому ряду крупных финансовых преступлений: он нигде не оставлял следов, действовал очень расчетливо, продуманно, без тени подозрения на себя.