Среди грома побед,
Где погибли солдаты
Накрывать на обед.
Помянуть, как ведется,
Убиенных солдат,
Кто уже не вернется
В дом родимый назад.
Это очень по-русски —
Пусть другие поймут —
Необстрелков безусых
Вдруг послать на войну:
Не для славы солдатской
Бросить в горы на смерть,
Чтобы смертию братской
Им в горах умереть.
Так по-русски понятно
Братьев меньших спасать
И на мир необъятный
Помощь всем посылать,
Ну а свой брат в разруху
Пусть пока подождет:
Он же русский по духу —
Значит, все он поймет.
Ведь он может по-детски
Зла в душе не держать,
И обиды всем сердцем
Бога ради прощать…
«Может и теперь есть святые люди? — продолжал размышлять отец Игорь. — Хотя, откуда им быть? Скоро вся страна наша станет сплошным Погостом: куда ни глянь — сплошь мертвые души. Служим Богу, для Бога, а сам народ Божий — где он? Кто знает, может и впрямь живут где-то святые люди, притаились, наблюдают за нами, молятся за нас: мы открыто, а они — сокровенно, тайно. А может, и не где-то, а совсем рядом живут, только неведомо нам, прикрыты, спрятаны Богом эти люди от нашего взора до поры, до времени. А потом выйдут, чтобы перед Страшным Судом обличить нас в тяжких грехах, взглянуть в наши нераскаянные души. Наверняка есть такие люди. «Дух ид еже хощет дышит». Глядишь — и у нас тут свой святой объявится. Интересно было бы посмотреть, каков он?»
«А чего смотреть, чего искать? Кого из моих прихожан ни возьми — все святые. Параскева каждый день тумаки от своего мужика получает, что только ни терпит, а всякий раз в храме на молитве: и за себя, и за мужа своего дебошира и пьяницу без ропота на судьбу молится, за детишек, внучат, хоть те сюда ни ногой. Чем не святая?
Или та же Серафима. Живет вообще без мужа, трех детей растит, вытягивается в нитку, чтобы обуть, одеть, прокормить, выучить. Все в воскресенье на базар, молоко там в этот день всегда дороже, а она — в церковь, и тоже молится без всякого ропота на жизнь, всю службу стоит прилежно. Чем не святая?
А Катерина Мальцева? Живая святая! Вся в болезнях, немощах, на ноги едва встала — и заковыляла на палках в храм. Стоит и одно молится: “Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!” С нее даже церковные посмеиваются: дескать, за что же «слава»: ты какой была — такой и осталась, даже хуже становишься с каждым год-ом. За что слава? “А за все Богу нашему слава вовек!” — отвечает, и опять стоит на костылях, молится, благодарит, кается.
И кого ни возьми — все святые, каждая по-своему. Пусть их можно по пальцам пересчитать, а все к святой жизни тянутся, хоть у каждой свои немощи.
Да что там прихожанки! Тот же Карп: посмотришь на него — горький пьяница, а душа его к Богу рвется. Стоит в храме, волосы на себе рвет, кается, рыдает: “Господи, больше не буду!” Пару деньков продержался — и опять в запой. Однако проспался — и на коленках, по лужам, по грязи в храм ползет, снова весь в слезах, иконы лобызает, прощения просит. Немощный мужик, что поделаешь…
А все же интересно было бы встретить святого подвижника. Не книжного, а живого святого, взаправдашнего. Какие они? Такие же, о которых жития пишут, или какие-то особенные? Порой читаешь: то ли сказка, то ли быль… Прости, вразуми меня, Господи. Пора вставать, а то еще не такие мысли полезут в голову»
— Так что, останешься дома или…
Чувствуя, что муж не спит, Лена потрепала его слипшиеся от вчерашней температуры волосы.
— Или… — ответил отец Игорь. — Сейчас буду вставать на правило и пойду потихоньку. А ты приготовь мне вчерашний чаек. Хорошо? Вернусь — вместе посидим. От него мне сразу легче стало.
Он встал, быстро оделся, прошел мимо двух детских кроваток в комнату, где перед большим домашним иконостасом тихо мерцала лампадка. Постояв немного, отец Игорь собрался мыслями и, осенив себя широким крестным знамением, начал совершать уставное молитвенное правило перед совершением Божественной литургии. А матушка, зная, что его не переубедить и самой уже не уснуть, пошла на кухню готовить завтрак для детишек и собирать на службу своего мужа-батюшку.
Отцу Игорю не было еще и тридцати, а с Еленой они были ровесники. Он — высокий, стройный, худощавый, с немного бледным лицом, энергичным взглядом и такими же энергичными манерами, темными курчавыми волосами, затянутыми назад в пышный хвостик.
Матушка, которую ее сокурсники называли не иначе, как «Еленой прекрасной», действительно была пригожа собой: с такими же темными вьющимися волосами, непослушно выбивавшимися из-под платка, всегда стройная, опрятная, строгая в обращении со всеми настолько, что никто на нее не мог даже бросить тени подозрения в чем-то недостойном звания супруги священника.