Скоро полк командою командиров был возвращен в порядок, коляска с государем укатила, а нас повели в казармы.
В этот же день нам вручили экземпляры Напутствия, написанного царем специально для молодых офицеров. Я перечел его трижды, надеясь увидеть глубокую мысль и мудрый совет. Но государь не советовал ничего другого, как любить его одного. "Дети, — писал государь, — отпуская вас на службу, Я обращаюсь к вам не так, как ваш начальник, но как Отец, вас душевно любящий, который следил за вами с юных ваших лет, который радовался вашим успехам, вашему постепенному развитию. Теперь вы выходите на поприще жизни, жизни военной; внемлите Моему совету: не забывайте никогда Бога, родителей ваших; помните всегда, что вы одолжены нравственным вашим существованием Государю Императору. Его постоянным к вам милостям: Он с младенчества вас призрел, Он вас взлелеял и, наконец, снабдил вас всем нужным для нового вашего поприща. Как можете вы, однако, заслужить столь великие к вам Его благодеяния, как не щадя себя ни в каком случае для Его службы; не забывайте, что в России, в нашей славной России, священные имена Государя и Отечества нераздельны; эта нераздельность — наша сила, пред которою неприятели наши всегда сокрушаются, и крамоле не будет места. Военная служба, сия благороднейшая служба, сколь представляет она вам в будущности славы; слава на поле битвы для благородной души сколь имеет отрады; и если участь удручила пасть на нем, то остается память, окружающая поверженного… Примите, дети, сии наставления друга; будьте уверены, что вблизи и издалека он всегда будет следить за вами; во всех ваших нуждах, или если вам нужен будет добрый совет, обращайтесь к Нему, как к верному пристанищу. Прощайте, да благословит вас Господь Бог и да подкрепит на дела великие. За Богом Молитва, за Царем служба никогда не пропадают. Николай I".
Нечто подобное тому Напутствию говорил сейчас солдатам поп. Но люди так устроены, что одни и те же слова, произнесенные самодержцем и сельским священником, воспринимаются по-разному: в первом случае вызывают восторг, во втором — скуку, а почему так — понять трудно.
Зато легко понять радость батареи, осененной последним крестом. Все ожили, всех ждал праздничный обед, все пришли в движение. Фельдфебель сзывал взводных фейерверкеров получить водку. Командир пригласил офицеров к себе.
XIV
В сравнении с будничным ужином господина Володковича наш праздничный обед, изготовленный попадьей совместно с командирским денщиком, выглядел нищенски. Из чувства приличия об этом не говорили, но вздохи и взгляды, которыми обменивались офицеры, были красноречивее слов. Однако вино — это мудрое изобретение седой древности, одно из первых изобретений человеческого ума, а по мысли Шульмана — первое, — заставило быстро примириться с грубостью поповской кухни, и в горнице, красный угол которой был облеплен иконами, после двух тостов в честь праздника настал веселый шум. Склонялось на все лады утреннее происшествие.
Я покинул компанию и вышел во двор.
У сарая скучал караульный.
— Что, братец, томишься? — спросил я.
— Конечно, ваше благородие, в такой час невесело стоять, — отвечал солдат. — Но и то хорошо, что не ночью. Кто ночью, тому скучнее будет.
— Верно, — согласился я. — А что пленный делает?
— Грустит, поди, ваше благородие. Что ему еще делать.
— Открой-ка. Хочу с ним поговорить.
Ворота, проскрипев, растворились, я вошел в сарай.
Связанный мятежник лежал на охапке сена. Это был интеллигентный человек лет двадцати пяти. Некоторое время мы один другого внимательно разглядывали.
— Как вас зовут? — спросил я.
— Вы ко мне пришли, — сказал мятежник. — Вам и представляться.
Я назвался.
— А я вам не назовусь, — ответил мятежник.
— Отчего же?
— Оттого, что мои родители живы — могут пострадать. А вот я гляжу и удивляюсь: уже артиллеристы жандармские обязанности исполняют.
— Не все ль вам равно кто, — сказал я. — Сами виновны. Зачем понесло полем бежать? И сидели бы себе на опушке. Или в обратную сторону уползли. Никто бы вас и не видел.