– Значит, пока я там в офисе, можно сказать, надрываю последнее здоровье, у вас тут международные отношения укрепляются? Похвально! Молодцы!
Я окончательно перестала сомневаться, что этот тип уже сегодня немало выпил, чтобы скрасить себе вечер, проведенный с бумагами. Макс же не вмешивался в происходящее и молча смотрел, как Саша огибает машину и подходит к нам. Прижимая к себе локтем черную кожаную папку с документами, он одновременно делал попытки прикурить.
– Друзья, вы ведь не откажете ветерану экономического труда в одном коктейле? – выдохнул он, затянувшись, наконец, сигаретой. – Здесь буквально за углом есть потрясающе гостеприимное заведение, где одиноким путникам в ночи наливают отличный «Мохито». А?
Макс устало посмотрел на меня и развел руками, как бы говоря, что ничего не может сделать, вот такой у него партнер.
– Ну пошли, Мохито, – согласился Макс без особого энтузиазма. – Только по-быстрому. Нам и без тебя было неплохо. Да? – Макс внимательно посмотрел на меня, и его рука опять оказалась на моем голом плече. – Ты не замерзла, солнышко мое? Ты в мурашках.
Мы отправились к какому-то заведению, похожему на смесь бара и ночного клуба, который действительно оказался прямо за углом. Пройдя мимо внушительного секьюрити, состоявшего из двух здоровенных угрюмых мужиков, мы попали в шумный, битком забитый маленький зал, где табачный дым висел сплошной завесой, так, что я с трудом видела происходящее.
Саша с видом завсегдатая провел нас сквозь толпу к барной стойке.
– Заенька, – обратился он к молодой девице в черном кожаном лифчике вместе одежды. – Сделай нам три «Мохито», а лучше сразу валяй четыре. Я пью по два зараз! Возможно, мне просто есть, чего сегодня отпраздновать?!
Макс посмотрел на меня и закатил глаза, извиняясь за товарища. Я дотронулась до его руки, покачала головой, – все в порядке, не волнуйся, не такой уж я и интурист, чтобы приходить в шок от вида пьяного мужика. Мало я их видела, что ли?
Саша тем временем сел на высокий барный табурет рядом со мной и довольно откровенно стал меня рассматривать.
– Ну и как вы там, бедные, прозябаете на чужбине? Мучаетесь, поди? Загниваете? – обратился он ко мне, пытаясь чокнуться своим «Мохито».
– Да ничего так прозябаем. Не жалуемся, загниваем молча, – ответила я уклончиво.
Меня ужасно раздражали такие вопросы – как мы там, а вы тут. Я была уверена, что люди, которые в XXI веке все еще мыслят категориями стран, – страшно ограниченные и закомплексованные типы. Какие на фиг страны и границы в наше космополитичное время? У всех нормальных людей уже есть приличные паспорта, самолеты соединяют любые точки мира, билеты по нашим временам стоят вполне умеренно, и мыслить в терминах «вы там» – просто какая-то культурная отсталость. Макс вот, например, молодец, ни разу не задал мне этого идиотского вопроса: как вы там?
– А вы здесь как? – спросила я в ответ у Саши.
– О-о-о! А мы здесь просто супер! Местами. Теми, что не в говне, – заржал в ответ голубоглазый блондин. – Хотя вот Максим Сергеич у нас всегда в порядке – спасибо зарядке, он не рассказывал? – И, не дожидаясь моего ответа, продолжил: – Максим Сергеич у нас ваще молодец! И всегда молодцом был, еще с Плешки, где моя счастливая звезда соизволила поместить нас в одну группу. Он ни хера, пардон, там не учился, пробухал все, что нашел, и с товарищами делился щедро, ну не всем, конечно, самых раскрасавиц никому не давал, берег для себя, но вот с алкашкой и баблом не жадничал. И угадай, кто после этого из института вылетел? Думаешь Максим Сергеич да-ра-гой? Не-а. Упс… – уронил пепел на брючину и сдул его прямо на меня. – Ваш скромный покорный слуга! Выперли меня, радость наша заморская, и не вздрогнули. И если б не Максим наш дорогой Сергеич, сидел бы я ща на… хер знает, короче, где сидел бы, – закончил он свою речь и погладил проходившую мимо незнакомую девицу прямо по заднице. Та проплыла дальше, даже не оглянувшись.
Все это начинало меня доставать. Вспышки чужой зависти, неудовлетворенность жизнью, да еще и в алкогольном варианте в каком-то противном клубе, – и это сразу после романтического ужина при свечах и почти уже было случившегося поцелуя на бульваре.
Я посмотрела на Макса, он кивнул и, довольно резко перебив друга, взял папку, чиркнул, не глядя, роспись в нескольких местах, обнял меня за плечи и вывел на улицу.
– Ну и валяйте! – услышали мы за спиной обиженный голос Саши. – Тоже мне, иностранка чертова нашлась, мать твою, нос воротит!
Романтическое настроение после пьяной мизансцены в клубе куда-то испарилось. Макс не делал больше попыток меня поцеловать, отвез домой и, как вчера, проводив до лифта, ушел. Я была сегодня этим довольна, мне хотелось побыть одной и разобраться в своих чувствах.
Кто я вообще такая? – думала я, глядя в черноту, заполнившую ночной овраг у дома, и затягиваясь уже третьей сигаретой на мамином балконе.
Россия производила на меня мрачное и гнетущее впечатление. И не только полусломанные машины хачиков, загазованность воздуха или появление новых пятен неизвестного происхождения на одежде вызывали это неприятное чувство. Даже богатые рестораны, куда водил меня Макс, его дорогущая машина, амбалы, стоявшие в дверях модных клубов, и во всех прочих якобы приличных и хороших своих проявлениях – во всем Москва наводила на меня тоску, оставляла какую-то тяжесть в груди. Я была здесь совершенно чужая. Будто принадлежность каждой стране программирует тебе мозги на определенный лад, и ты, являясь частью национальной матрицы, смотришь на страну вокруг тебя как сквозь специальные, декодирующие действительность розовые очки. У меня, судя по всему, таких очков на Москву больше не было, и даже мои непрозрачные «софи-лореновские» стекла могли всего-навсего слегка загородить от чужих глаз, но совершенно не меняли картины, только наоборот, делали все еще более темным. Я чувствовала себя абсолютно другой и очень чужой, прав был пьяный Саша, когда крикнул мне «иностранка чертова». Точней было не сказать, не иностранка, а именно чертова иностранка, так я себя и ощущала. В смысле, в принципе быть иностранцем довольно ничего, если ты не на родине своей себя так чувствуешь. Но в городе, где ты родилась, выросла, влюблялась, страдала, смеялась и дружила, чувство это было неуместно и вызывало эмоциональный дискомфорт.
Я могла бы все это понять, если бы прижилась в Голландии настолько, чтобы воспринимать ее как родину. Я видела: такое часто происходит, в частности, у эмигрантов, привезенных за границу в детстве. У них не остается никаких толком воспоминаний о прошлом, и они со школьных лет впитывают новую страну как родину. Я же попала за границу слишком поздно для такого эффекта. И пусть с годами полностью наладила быт и бизнес, завела друзей и прижилась во всех смыслах, чувства, что я там дома, у меня не возникало. Более того, ощущала себя я там русской. А, приехав в Россию, вроде бы как на родину, я впервые почувствовала себя голландкой. Выходила полная путаница: в какой бы из этих двух стран я не находилась, на родине или в Голландии, так гостеприимно меня приютившей, где был последние четырнадцать лет мой дом, – чувствовала я себя одинаково не дома. Ну, может, не одинаково, в Амстердаме мне было комфортнее, я отлично знала город, в отличие от Москвы, где переименовано все настолько массово, будто таким, как я, эмигрантам как бы давали понять, что им здесь больше делать нечего. Даже улицы, на которой стояла моя школа, больше нет. В Голландии был мой дом, там же и мои друзья. В Москве же (и недаром я боялась сюда так долго приезжать, чувствовала, наверное, насколько это будет эмоционально нелегко) у меня возникло ощущение полного отторжения. Я не узнавала ничего, даже не понимала больше, кто есть кто, не могла делить людей по типам и, даже, несмотря на всю свою осторожность, без конца попадала впросак со своими реакциями и трактовками происходящего.
Я всегда гордилась, что потеряла национальность, – ведь вместе с ней пропадают и ограничения, навязанные этой национальной матрицей. Мне казалось, заодно у тебя прочищаются мозги, и ты можешь смотреть на вещи непредвзято и без условностей, приобретая некую свободу мышления и восприятия. Но цена за такую свободу, как выяснялось много позже, была не малой: теряя принадлежность к той или иной стране с ее особенностями и ограничениями менталитета, ты в том числе теряешь и что-то под названием Родина, в смысле, как у Шевчука: «а она нам нравится, хоть и не красавица».